Стеклянный мост
Шрифт:
Но теперь мы снова сидели в кабинете.
— А вы знаете случаи, когда люди таким вот манером выходили из Вестерборка? — спросила жена пастора.
— Да, знаю, — сказала я, — стоит лишь достать всякие справки, с подписями и печатями. Немцы обожают бумаги с подписями и печатями.
— Каких только ужасов мы не наслушались в последнее время! И чем дальше, тем страшнее. Даже в нашей глубинке и то рыщут.
— Здесь бывают обыски? — спросила я.
— Иногда, — ответила она. — Но в пасторский дом до сих пор не являлись. — Она помолчала, глядя в пространство, потом перевела свои голубые
— Я многим обязана этим людям.
— А нельзя было как-нибудь помочь им до того, как их посадили в лагерь?
— Это произошло неожиданно. В квартале, где они жили, устроили облаву. Улицы оцепили. Потом ходили по домам и забирали всех евреев. Спастись было невозможно.
— Вы живете с родителями?
— Я живу в меблированных комнатах, — сказала я.
Где-то хлопала ставня. Ветер по-прежнему дул свирепый.
— Я тоже когда-то жила в меблированных комнатах, — сказала жена пастора. — Они всегда такие промозглые, верно? — Она обвела взглядом кабинет: письменный стол мужа, камин, растопленный ею к вечеру и горевший нежарким пламенем, поднос с чашками, из которых мы пили чай, потом кофе, потом снова чай. — Я думаю, они согласятся.
Последние слова она произнесла еле слышно. Как будто обращалась не ко мне, а к себе самой.
Но они не согласились.
Они стояли, заложив руки за спину, а в руках — черные залоснившиеся картузы. Я сидела позади них. Комната сразу наполнилась запахом земли, запахом навоза и хлева. Свои кломпы они сняли у входной двери и стояли перед столом в черных носках. Они вертели в руках свои картузы, руки в черных трещинах перебирали околыш изнутри, доходили до козырька и двигались в обратном направлении.
— А она в книгу-то записана, женщина эта? — спросил один из старейшин.
— Нет, — ответил пастор, — не записана.
— Стало быть, они не нашей протестантской веры? — спросил второй.
— У нас нет доказательств, что они протестанты, — ответил пастор.
— А коли так, нешто мы можем бумагу выдать?
— Нечестно это, — сказал первый.
— Я же вам объяснил, наш долг сделать это, чтобы спасти людей, — сказал пастор.
— Обман — он завсегда обман, — сказал второй старейшина.
— Ну решайте: да или нет? — спросил пастор.
— Не, — сказал первый. — Под фальшивкой руку приложить мы несогласные.
Все трое отрицательно замотали головой. Третий старейшина так и не произнес ни слова. Когда они выходили, он шел последним. Шаркая ногами в носках, они прошли, чуть не задев меня. Запах земли по-прежнему стоял в комнате. Казалось, тиканье ходиков с трудом пробивается сквозь тяжелый земляной дух, который приглушал все звуки. Кломпы старейшин простучали за окном. Хлопнула калитка. Они провели в доме всего несколько минут. Я едва успела мельком увидеть их лица.
Жена пастора неподвижно сидела в кресле, сложив на коленях руки. Пастор облокотился на свой стол.
— Мне очень жаль, — сказал он, — но больше я ничего не могу сделать для вас и ваших друзей.
Через несколько дней один знакомый передал мне весточку от отца. "Мы уехали из В., — писал он на
Адрес
— Вы не узнаете меня? — спросила я.
Женщина испытующе взглянула на меня; дверь она приоткрыла. Я подошла ближе, остановилась на ступеньках.
— Нет, — сказала она, — я вас не знаю.
— Я дочь мефрау С., — сказала я.
Она придерживала дверь, словно не давая ей открыться шире. На ее лице не было заметно ни малейшего признака того, что она меня узнала. Она продолжала молча на меня смотреть.
Наверное, я ошиблась, подумала я, наверное, это совсем не она. Ведь я видела ее лишь один раз, да и то мельком, несколько лет назад. Может быть, я не туда позвонила. Женщина отпустила дверь и шагнула в сторону. На ней был зеленый вязаный жилет. Деревянные пуговицы слегка поблекли от стирки. Она заметила, что я смотрю на жилет, и опять отступила за дверь. Но теперь я была уверена, что не ошиблась.
— Вы ведь знали мою мать? — спросила я.
— Так вы вернулись? А я думала, оттуда не возвращаются.
— Вернулась я одна, — сказала я.
Из передней позади нее потянуло затхлым воздухом, приоткрылась и захлопнулась дверь.
— К сожалению, — сказала она, — ничем не могу вам помочь.
— Я приехала сюда поездом, специально чтобы поговорить с вами.
— Мне сейчас неудобно, — сказала женщина. — Я не могу вас принять. Как-нибудь в другой раз.
Кивнув мне головой, она осторожно закрыла за собой дверь, точно опасаясь потревожить кого-нибудь в доме.
Я осталась на крыльце. Кто-то приподнял занавеску в окне эркера, с любопытством взглянул на меня, словно хотел узнать, что мне нужно. "Ничего особенного, — видимо, ответила женщина, — пустяки".
Я еще раз посмотрела на дверную табличку — "Дорлинг", черные буквы на белой эмали, а чуть выше, на косяке, номер. Номер 46.
Медленно шагая обратно на станцию, я вспоминала маму, которая дала мне этот адрес несколько лет назад. Было это в начале войны. Я приехала ненадолго домой, и мне сразу бросилось в глаза, что наши комнаты как-то изменились. Не хватало многих вещей. Мама удивилась, что я так скоро это обнаружила. И тогда она рассказала мне о мефрау Дорлинг. Раньше я о ней не слышала, но, оказывается, она была давнишней маминой знакомой, просто они долгие годы не виделись. Потом она вдруг опять пришла, возобновила знакомство и с той поры стала часто бывать у нас.
"Всякий раз, когда приходит, она прихватывает с собой что-нибудь из наших вещей, — рассказывала мама. — Как-то унесла столовое серебро. Потом антикварные тарелки — те, что висели на стене. С большими вазами ей пришлось здорово поднатужиться, а уж от сервиза у нее, боюсь, разболелась поясница. — Мама сочувственно покачала головой. — Я бы никогда не посмела просить ее об этой услуге. Она сама предложила. Буквально настаивала. Хочет спасти для меня ценные вещи. Говорит, что, если нас вышлют, мы всего лишимся".