Стеклянный шарик
Шрифт:
Я даже не сразу поняла, что никого не убивала, когда проснулась на мокрой подушке, ничего толком не видя за мутью слез.
Я кое-как узнала шторы, стул и книжный шкаф, и все они сказали: ты здесь, а не там, и прошло уже двадцать семь лет. Здравствуйте, мне сорок два года, и я по ночам
Это, видно, запах школы навеял — хлорка, моча, казенные котлеты, юношеский пот. Я как эту смесь почую, во мне просыпается и начинает бить неиссякаемый источник ненависти — тяжелой, черной и липкой, как нефть.
Ненависть тоже энергоноситель. Она придает сил. Во сне я душу одноклассницу и взрываю школу. Эту энергию ни на что не направишь, кроме разрушения, но я не хочу ничего разрушать. Она застит глаза, когда я пытаюсь говорить с Женей Гладких. Мне кажется, когда я с ним говорю, что я произношу воспитательные речи, обращенные к Палей, Бирюковой, Заварзину и Симонову, а они смотрят на меня со снисходительным презрением.
Они хотели уничтожить меня — в ничтожество превратить, в ничто. Им это удалось. Они вырастили во мне черную липкую ненависть, которая спит до поры, но выплескивается наружу, когда я слышу «Школьные годы чудесные» и дребезжащий звонок. Ненависть жрет меня изнутри.
Гале Палей сейчас сорок три; говорят, она уже бабушка; говорят, у нее свой бизнес. Она живет своей жизнью и не подозревает, что где-то здесь есть я, и что двадцать семь лет подряд я ненавижу ее.
И не ее даже, а Галю-восьмиклассницу, глупую и злую. И Настю Никитько, которой давно нет. Никитько, которая хотела всем нравиться любой ценой. И тринадцатилетнюю
Я не хочу им зла. Я ем тирамису с Вяльцевой, я не желаю Чебургене адских мук, мне не хотелось бы видеть сорокатрехлетнюю Палей плачущей и ничтожной. Я хотела бы видеть ее счастливой бабушкой своих ранних внуков. Я хотела бы думать, что Насте Никитько хорошо там, где она сейчас.
Я устала от ненависти, я вся перемазалась в ней и хочу отмыться.
Не стану даже рвать фотографию класса и пускать клочки по ветру — летите, голуби, летите.
Не буду рвать, не буду произносить торжественных слов прощения на прощание: все идут своей дорогой, и хорошо. Прощай, Мося, растворившийся в девяностых годах, и Заварзин, убитый на бандитской стрелке, и Симонов из автосервиса, и рецидивист Чернов, и немецкий инженер Астапов, и завмаг Бирюкова, и старая-престарая Елена Федоровна с трясущейся головой. Прощай, Левченко, отец тройняшек, прощай, Иван, разведенный в третий раз, прощай, Вадим, надеюсь, в Силиконовой долине ты себя вполне нашел.
Нет у меня никакой нужды их вызывать из давних лет и далеких стран, выманивать из могил, высвечивать в темноте. Ни мести нет, ни злости, ни ярости.
Взявшись за руки, они движутся цепочкой и уходят, уменьшаются, теряются в летней бирюзовой мути стеклянного шарика, который лежит у меня на столе.
— Илья, проводить тебя в школу?
— Нет, мам, я сам.
— Точно сам?
— Точно.