Стендаль и его время
Шрифт:
Ленге рассмеялся. Мериме нахмурился. Все остальные замолчали. Спор прекратился.
С первых же дней знакомства Бейль распознал в Проспере Мериме пытливый и атеистический ум. А Проспер Мериме, как юноша, глубоко искренний перед самим собою, понял внутреннюю силу этого итальянского изгнанника, такого молчаливого и сразу нахохлившегося после комплимента Мериме по адресу «Истории живописи в Италии». Эта неожиданная реакция показалась Мериме признаком скромности, но то было чувство боли, которую вызывали в нем все итальянские воспоминания.
— …Итак, мой молодой восемнадцатилетний друг,
За исключением последнего совета Мериме принял к сердцу все сказанное его взрослым другом. И вот том за томом появляются у него на столе книги, незнакомые раньше. И все это завершает «Большая Энциклопедия наук, искусств и ремесел».
Между лекциями на юридическом факультете, театральными представлениями и ночными кутежами с балеринами Большой оперы Мериме внимательно проходит курс материалистического мировоззрения под непосредственным руководством Бейля.
13 августа 1823 года Мериме кончает Сорбонну. Он должен начать службу. Никак не удается найти подходящее место. Один из друзей Бейля — Аргу — становится министром. Этот долгоносый человек, которого впоследствии «Шаривари» изображал в широкой шляпе, с таким носом, что под ним укрывалась вся семья, берет к себе Мериме. И, начиная с этих пор, при всех многочисленных переходах Аргу из министерства в министерство за ним следует второстепенный, никому не нужный чиновник Проспер Мериме…
Бейль разъярен лицемерием буржуазии, лживостью политики Бурбонов, бредовыми стремлениями графа д’Артуа восстановить средневековые порядки. На епископа парижского в его облачении при выполнении церковных служб он смотрел как на дикаря, разукрашенного раковинами и пестрыми перьями и поклоняющегося идолу. Он смеялся все реже и реже; самые комические зрелища вызывали в нем ужас. Он ищет возможности выразить свою боль, свой гнев. В короткий срок он пишет и выпускает книгу со скромным названием «Расин и Шекспир». Книга ставит вопрос о литературе и действительности: о том, что такое эта действительность и что значит романтическое и классическое ее воспроизведение в литературе. В предисловии Бейль говорит:
«Никто меньше нас не похож на маркизов, одетых в шитые камзолы и носивших огромные черные парики ценою в тысячу франков, — на маркизов, которые в 1670 году обсуждали пьесы Расина и Мольера.
Эти великие писатели стремились потакать вкусам современных маркизов. Они работали на них.
Времена настали иные, отныне нужно писать трагедии для нас, рассуждающих серьезно и немного завистливых молодых людей в лето господне 1823. Эти трагедии должны быть написаны прозой, ибо в наши дни александрийский стих большей частью есть маскировка скудости ума».
В трактате «Romanticismo» Бейль в 1818 году литературные направления рассматривал как политические партии. Он описывал две армии на противолежащих берегах «реки общественного удивления», объявляя себя борцом левостороннего берега.
«Итак, да здравствует романтизм!» — снова повторяет Бейль в 1823 году в памфлете «Расин и Шекспир».
«Романтизм — это искусство давать народам такие литературные произведения, которые, при современном состоянии их привычек и верований, могут доставить им наибольшее наслаждение.
Классицизм, наоборот, предлагает им литературу, которая доставляла наибольшее наслаждение их прадедам.
Софокл и Эврипид были в высшей степени романтичны: они давали грекам, собиравшимся в афинском театре, трагедии, которые соответственно нравственным привычкам этого народа, его религии, его предрассудкам относительно того, что составляет достоинство человека, должны были доставлять ему величайшее наслаждение.
Подражать Софоклу и Эврипиду в настоящее время и утверждать, что эти подражания не вызовут зевоту у француза XIX столетия, — это классицизм.
Не колеблясь, утверждаю, что Расин был романтиком; он дал маркизам двора Людовика XIV изображение страстей, умеренное модным в то время чрезвычайным достоинством, из-за которого какой-нибудь герцог 1670 года даже в самых нежных излияниях родительской любви называл своего сына не иначе как «сударь».
Вот почему Пилад из «Андромахи» постоянно называет Ореста «сеньором»; однако какая дружба между Орестом и Пиладом?
Этого «достоинства» совершенно нет у греков, и Расин был романтиком именно благодаря этому «достоинству», которое теперь кажется нам таким холодным.
Шекспир был романтиком, потому что он показал англичанам 1590 года сперва кровавые события гражданских войн, а затем, чтобы дать отдых от этого печального зрелища, множество тонких изображений сердечных волнений и нежнейших оттенков страстей. Сто лет гражданских войн и почти не прекращавшихся смут, измены, казни, великодушное самоотвержение подготовили подданных Елизаветы к трагедии такого рода, которая почти совершенно не воспроизводит искусственности придворной жизни и цивилизации живущих в спокойствии и мире народов. Англичане 1590 года, к счастью весьма невежественные, любили видеть на сцене изображение бедствий, которые недавно были изгнаны из действительной жизни твердым характером их королевы. Те же самые наивные подробности, которые были бы с пренебрежением отвергнуты нашим александрийским стихом, но в настоящее время так ценятся в «Айвенго» и «Роб-Рое», надменным маркизам Людовика XIV показались бы лишенными достоинства.
Эти подробности смертельно испугали бы чувствительных и раздушенных куколок, которые при Людовике XV не могли увидеть паука, чтобы не упасть в обморок. Вот, — я отлично чувствую это, — малодостойная фраза.
Необходима отвага для того, чтобы быть романтиком, так как нужно рисковать.
Осторожный классик, наоборот, никогда не выступает вперед без тайной поддержки какого-нибудь из стихов Гомера или философского замечания Цицерона из трактата «О старости».
Мне кажется, что писателю нужно почти столько же храбрости, сколько и воину: первый должен думать о журналистах не больше, чем последний о госпитале.