Стендинг или правила приличия по Берюрье

Дар Фредерик

Я захожу в подъезд. Пахнет кислыми щами и кошачьей мочой. Пожелтевшее объявление доводит до сведения гостей, что жилище консьержки находится в глубине двора. Я прохожу через мрачный квадратный двор; здесь растут несколько зеленых растений, которые от недостатка влаги так и не смогли приобрести вид настоящих деревьев. Берю идет за мной.

Черные безмолвные фасады домов отвесно устремляются в прокопченное небо, которое воспевал когда-то знаменитый Беро.

В глубине двора стоит строение с крышей из цинкового железа, напоминающее пристройку. Дверь клетушки консьержки застеклена. Я заглядываю в комнату,

но там темно, как у негра в заднице, который роет туннель в полночь в безлунную ночь. Мне ничего не остается, как постучать в дверь. С той стороны к стеклу прилипает мертвенно бледное лицо, как квитанция о штрафе под дворником ветрового стекла машины водителя, нарушившего правила. Лицо совы или ее двоюродной сестры. На лице выделяются два черных глаза. Взгляд острый, как шпилька женского туфля. Только я собираюсь с силами, чтобы изобразить для этого комнатного видения то, что принято называть грациозной улыбкой, как дверь приоткрывается.

Из-за отблесков стекла я не разглядел, что у этой особы есть еще и бородавки на лице. Причем самые симпатичные, которые мне доводилось когда-либо видеть: черные и серые, с волосами и без волос, по несколько рядом, с трещинами, выпуклые и сплющенные. Весь этот чудный экзотический сад принадлежит этой славной церберше.

— Вы по какому поводу, — суховато, но вместе с тем сердечно спрашивает она. У нее настоящий лионский выговор, по сравнению с которым выговор матушки Коттиве напоминает выговор жителей Анжу. — Полиция, — отвечаю я, не таясь.

Она издает такой возглас, который доселе не слышало ухо фараона.

— Ох, бедняжка! — восклицает она.

Затем отходит в сторону и приглашает:

— Входите же!

Мы проникаем в ее берлогу. Там темно, грязно и пахнет чем-то нехорошим. На небольшой плите в кастрюле на медленном огне варится льняное семя. Густое варево из льняного семени пыхтит крупными пузырями. Берю настораживается, поводит носом, принюхивается.

— Это можно есть? — спрашивает Толстый, показывая на эмалированную кастрюлю, в которой булькает странное варево.

— Да нет, милейший, — жалобным голосом говорит консьержка, — я готовлю себе припарку из льняного семени и горчицы, это помогает при бронхите!

Для доходчивости она легонько покашливает.

— У меня начинается бронхит, — говорит она, — такая погода. В последние дни льет, как из ведра, и пока дойдешь отсюда до входной двери, промокнешь до нитки.

Она освобождает два стула, колченогих, как и она сама, и приглашает нас сесть. Ее жилище состоит из всего одной комнаты. Почти все пространство в ней занимает кровать, на которой Гималаями возвышается пуховая перина. Остальная часть занята столом, который покрыт лоснящейся от жира клеенкой. На столе еще лежат пахнущие прогорклым остатки еды и стопка старых журналов. За этим столом она проводит все свободное от службы время. Ростом консьержка от силы метр сорок, на макушке черепа большой шиньон, как у служанки Клистиров. На шее черная косынка, на ногах дырявые чулки из черной шерсти. При разговоре она как-то интересно высовывает язык: он заостренный и постоянно двигается, как у хамелеона, когда он молниеносно выбрасывает его изо рта, чтобы схватить какую-нибудь мошку.

Понизив голос, она шепотом спрашивает:

— Что случилось?

Берю все чаще и чаще поглядывает

на кастрюлю, в которой варится льняное семя. Его неудержимо притягивает запах варева. Он его провоцирует. Мы не успели перекусить, и у него начинаются рези во внутренностях. Насколько я знаю этого весельчака, сейчас для него важно одно: съедобно льняное семя или несъедобно.

— Госпожа консьержка, — очень учтиво начинаю я разговор, — вы случайно, не слышали какую-нибудь возню а доме прошлой ночью?

Она, вздымая свои похожие на метелки из перьев руки к небесам, которые в данном случае заменяет абажур с кисточками, восклицает:

— Бу! Святая Мария Плодородная! Конечно же, милейший! Конечно!

Я подмаргиваю Берю, но его Высочество, загипнотизированный запахами, уже ничего не соображает.

— Расскажите поподробнее, уважаемая мадам, — нараспев произношу я, и с такой любезностью смотрю на нее, что это граничит с похотливостью.

Она завязывает концы косынки и передвигает на плите кастрюлю на кружок поменьше.

— Вы представляете! — говорит она, вчера вечером действительно была ужасная возня. Два каких-то идиота устроили в доме ржачку.

Я изо всех сил стараюсь проглотить слюну. Я проглатываю ее и продолжаю:

— Они не скандалили?

— В каком-то смысле, почти что. Эти чокнутые скорее вопили, чем смеялись. Я подумала, что это какие-нибудь забулдыги. Я встала и пошла сказать, чтобы они прекратили: это серьезный дом, в нем живут порядочные люди. Но когда я вошла в подъезд, их там уже не было. Я открыла дверь на улицу и увидела, что они вошли в бистро, что и следовало ожидать.

Тогда я тихонько спрашиваю ее обворожительным и таинственным голосом:

— Вы ничего не заметили необычного?

Она хмурит брови.

— А что?

— На улице, напротив дома, никого не было?

Ее кактусовое лицо озаряется улыбкой, и я вижу, что во рту у нее осталось всего четыре зуба — гнилые, но свои, которыми она может только улыбаться и жевать пюре.

— Вы что-то смешное говорите, полицейский.

— А именно? — встревает Толстый.

— Снаружи то никого не было, а был кто-то внутри.

В моей подкорке раздается тревожный звонок.

— Что вы говорите, госпожа консьержка! И кто же находился в доме?

— Одна дама, — ответила она.

От этих слов мои железы любопытства начинают работать на полную мощность.

— Расскажите поподробнее!

Старушка приводит в порядок все увиденное ночью, чтобы рассказать об этом.

— Значит, когда я вышла, — объясняет она. — сначала я не заметила, что во дворе кто-то был. Я заметила эту даму, когда возвращалась назад: молодая, хорошо одетая, надушенная, мой милый! Но уж больно вонючие были духи!

Если славной старушонке нравится запах, который царит в ее сарае, нет ничего удивительного в том, что она называет «вонючими» арабские духи или духи «Мадам Роша».

— Вы с ней разговаривали?

— Само собой разумеется! Я спросила ее, что она делает в моем дворе. Хотя я в общем-то догадалась, почему она здесь, потому что она пряталась за мусорным ящиком.

— Что она зашла справить неотложную и естественную нужду, — поясняет старуха. — Так часто бывает. Возвращаешься после ужина, а на улице тебя и прихватит. Особенно гиблое дело для пузыря " белое вино.