Степь. Избранное
Шрифт:
– Послушай, ты! – сказал однажды Иван художнику, подмигивая пьяным глазом в сторону Лели. – Ежели ты за ней… то черт с тобой! Мы не тронем. Ты первый начал, тебе и книги в руки. Честь и место! Мы благородно… Желаем успеха!
– Отбивать не станем, нет! – подтвердил Набрыдлов. – Было бы свинством с нашей стороны.
Ногтев пожал плечами и устремил свои жадные очи на Лелю.
Когда надоедает тишина, хочется бури; когда надоедает сидеть чинно и благородно, хочется дебош устроить. Когда Леле надоела робкая любовь, она начала злиться. Робкая любовь – это басня для соловья. К великой досаде,
– Называй меня… – сказал ему однажды papa. – Называй меня… Ты извини… что я говорю тебе «ты»… Я любя, знаешь… Называй меня папой… Это я люблю.
Художник стал сдуру величать papa папой, но и это не помогло. Он по-прежнему был нем там, где следовало возроптать на богов за то, что они дали человеку один только язык, а не десять. Иван и Набрыдлов скоро подметили тактику Ногтева.
– Черт тебя знает! – возроптали они. – Сам сена не жрешь и другим не даешь! Этакая скотина! Трескай же, дуб, коли кусок сам тебе в рот лезет! Не хочешь, так мы возьмем! То-то!
Но всему на этом свете бывает конец. Будет конец и этой повести. Кончилась и неопределенность отношений художника с Лелей.
Завязка романа произошла в середине июня.
Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега… Луна, разумеется, тоже была. Для полноты райской поэзии не хватало только г. Фета, который, стоя за кустом, во всеуслышание читал бы свои пленительные стихи.
Леля сидела на скамье, куталась в шаль и задумчиво глядела сквозь деревья на речку.
«Неужели я так неприступна?» – думала она, и воображению ее представлялась она сама, величественная, гордая, надменная…
Размышления ее прервал подошедший papa.
– Ну, что? – спросил papa. – Все то же?
– То же.
– Гм… Черрт… Когда же все это кончится? Ведь мне, матушка, прокормить этих лодырей дорого стоит! Пятьсот в месяц! Не шутка! На одного пса три гривенника в день на печенку сходит! Коли свататься, так свататься, а нет, так и к черту и с братцем и с псом! Что же он говорит по крайней мере? Говорил он с тобой? Объяснялся?
– Нет. Он, папа, такой застенчивый!
– Застенчивый… Знаем мы их застенчивость! Глаза отводит. Подожди, я его сейчас пришлю сюда. Покончи с ним, матушка! Нечего церемониться… Пора. Изволь-ка, матушка, того… Не молоденькая… фокусы, небось, все уже знаешь!
Papa исчез. Минут через десять, робко пробираясь кустами сирени, показался художник.
– Вы меня звали? – спросил он Лелю.
– Звала. Подойдите сюда! Полно вам меня бегать! Садитесь!
Художник тихохонько подошел к Леле и тихохонько сел на краешек скамьи.
«Какой он хорошенький в темноте!» – подумала Леля и, обратясь к нему, сказала:
– Расскажите-ка что-нибудь! Отчего вы такой скрытный, Федор Пантелеич? Отчего вы все молчите? Отчего
Художник откашлялся, порывисто вздохнул и сказал:
– Мне вам многое нужно сказать, очень многое!
– В чем же дело стало?
– Боюсь, чтоб вы не обиделись. Елена Тимофеевна, вы не обидитесь?
Леля захихикала.
«Настала минута! – подумала она. – Как дрожит! Как он дрожит! Поймался, голубчик!»
У Лели самой затряслись поджилки. Ее охватил столь любезный каждому романисту трепет.
«Минут через десять начнутся объятия, поцелуи, клятвы… Ах!..» – замечтала она и, чтобы подлить масла в огонь, своим обнаженным горячим локтем коснулась художника.
– Ну? В чем же дело? – спросила она. – Я не такая недотрога, как вы думаете… (Пауза.) Говорите же!.. (Пауза.) Скорей!!
– Видите ли… Я, Елена Тимофеевна, ничего в жизни так не люблю, как художество… искусство, так сказать. Товарищи находят, что у меня талант, и что из меня выйдет неплохой художник…
– О, это наверное! Sans doute! [1]
– Ну, да… Так вот… Люблю я свое искусство… Значит… Я предпочитаю жанр, Елена Тимофеевна! Искусство… Искусство, знаете ли… Чудная ночь!
– Да, редкая ночь! – сказала Леля и, извиваясь змеей, съежилась в шали и полузакрыла глаза. (Молодцы женщины по части амурных деталей, страсть какие молодцы!)
1
Без сомнения! (франц.)
– Я, знаете ли, – продолжал Ногтев, ломая свои белые пальцы, – давно уже собирался поговорить с вами, да все… боялся. Думал, что вы рассердитесь… Но вы, если поймете меня, то… не рассердитесь. Вы тоже любите искусство!
– О… Ну да… Как же! Искусство ведь!
– Елена Тимофеевна! Вы знаете, зачем я здесь? Вы не можете догадаться?
Леля сильно сконфузилась и, якобы нечаянно, положила свою руку на его локоть…
– Это правда, – продолжал, помолчав, Ногтев, – есть между художниками свиньи… Это правда… Они ни в грош не ставят женскую стыдливость… Но ведь я… я ведь не такой! У меня есть чувство деликатности. Женская стыдливость есть такая… такая стыдливость, которой неглижировать нельзя!
«Для чего он говорит мне это?» – подумала Леля и спрятала в шаль свои локти.
– Я не похож на тех… Для меня женщина – святыня! Так что вам бояться нечего… Я не такой, я такой, что не позволю себе чепуху выделывать… Елена Тимофеевна! Вы позволите? Да выслушайте, я, ей-Богу, ведь искренно, потому что я не для себя, а для искусства! У меня на первом плане искусство, а не удовлетворение скотских инстинктов!
Ногтев схватил ее за руку. Она подалась чуточку в его сторону.
– Елена Тимофеевна! Ангел мой! Счастье мое!