Степан Эрьзя
Шрифт:
Решение поступить на работу к следующему утру созрело окончательно, и Степан, основательно позавтракав в трактире после вчерашнего поста, отправился разыскивать мастерскую, которую видел, как-то проходя по Садовому кольцу.
В иконописной мастерской Степана встретили не очень приветливо. С ним разговаривал старший мастер, старик с бородой Николы-угодника и надтреснутым голосом пьяницы.
— Когда-нибудь писал иконы? — спросил он.
— Работал в Казани в мастерской Ковалинского четыре года.
— Ковалинского, говоришь? — переспросил старик. — Нет, не слышал про такого...
Он выбрал заготовку с левкасом, примерно полтора аршина на аршин, и показал Степану на такого же размера уже готовую икону с изображением юного ангела в рост.
— Напиши это, опосля посмотрим.
Чтобы ускорить дело, Степан
— Видишь ли, — сказал мастер, откашливаясь. — Ты пишешь не по уставу. Это не икона, это что-то вроде картины. И притом, она написана скверно, ты торопился. Картины быстро не пишутся. Икону, куда ни шло, можно намалевать и за час, но придерживаясь устава. Вот ты говоришь, что работал у кого-то в мастерской, а самого простого и главного в деле иконописи не знаешь...
Степан нехотя слушал рассуждения старика и мельком поглядывал на склоненные головы работающих за столами. Он заметил странную вещь. Каждый мастер в иконе пишет какую-то отдельную деталь — лицо, торс, руки, одежду...
— Так что, уважаемый, мы тебя не можем взять, нам нужен иконописец, а не художник, — скрипучим голосом заключил старший мастер.
Он отошел от Степана, дав понять, что тот может убираться восвояси. «Не знаю главного, а он знает со своей спившейся рожей!» — ругался Степан, шагая по Садовой и обходя огромные лужи, оставшиеся после ночного дождя. А впрочем, ему на это не раз указывал и Ковалинский. Так что Степан не очень-то огорчился, что его сейчас выставили. Он все равно бы там работать не смог. Ну что это за дело — каждый день писать, например, одни руки? От этого легко можно сдуреть, не то что запить.
Как ни выбирал Степан, где посуше, ноги все же промочил, пока дошел до Хитровки. «Надобно их починить», — подумал о сапогах. Тем более, что в поисках работы ему теперь предстоит немало ходьбы. На Хитровке было много уличных сапожников, и починка обуви не оказалась сложным делом. Он подошел к одному из мастеров, сидящему на низеньком табурете под брезентовым навесом.
— Надобно подбить новые подметки, — проговорил мастер, — пока ты не истоптал головки. — Седая щетина его бороды казалась голубоватым мхом на полусгнившем лесном пенечке, а маленькие живые глаза сверкали точно искорки, случайно залетевшие в этот мох. — Подсуши и принеси завтра, подобью, — и вернул сапоги Степану.
— Где я их буду сушить, печка, что ли, у меня с собой? — сказал в ответ Степан. — Ночую в ночлежке.
— Оно, конечно, можно починить и в таком виде, только это будет ненадолго и во вред обуви. Лучше посуши. Подсохнуть они могут и на ногах, ежели никуда не выходить, — посоветовал сапожник.
Степан так и сделал: весь следующий день провалялся на нарах в ночлежке, не разуваясь и не раздеваясь. Питался всухомятку, одним хлебом, купленным про запас. Чтобы снова не замочить сапоги, он пошел на площадь босиком. Октябрь в Москве обычно дождливый и бывает иногда очень холодным. В такое время редко ходят босиком даже спившиеся и обносившиеся бродяги. Степан же по одежде смахивал больше на мелкого приказчика, приехавшего из провинции. И только черная шляпа, купленная еще в Казани, придавала ему вид заштатного студента. Прохожие с недоумением оглядывались на него, не понимая, почему он идет босой, а сапоги несет под мышкой. «Должно быть, продулся, в заклад тащит», — заключила дряхлая побирушка, каких здесь, на Хитровке, встретишь за каждым поворотом.
— Так и шлепал по мокрым камням? — заметил сапожник, когда Степан, бросив перед ним сапоги, опустился на корточки.
— Что же делать, другой обуви у меня нет.
Сапожник порылся в ворохе старья, кучей лежащего у него сзади, выбрал более или менее подходящие опорки и протянул Степану.
— На, обуй, твои готовы будут не скоро, застудишь ноги...
Он заскорузлыми пальцами почесал голубой мох на подбородке и принялся за работу. Степан долго не усидел, тем более, что сидеть пришлось прямо на мостовой. Он прошел в обжорный ряд, купил на пятак вареной требухи, наелся сразу за два дня горяченького и отправился на нары в ночлежку. За сапогами он пришел во второй половине дня. Они были готовы, блестели, как новые. К тому же старик смазал их каким-то вонючим жиром, от них несло, точно
— Картон, чай, не подложил вместо подметки? — заметил он, проводя ногтем большого пальца по подошве.
Старик обиженно засопел.
— Грех тебе говорить такое, — отозвался он после некоторого молчания. — Для чего я подложу картон, чтобы ты завтра явился сюда и набил мне морду? Нет, для таких дел я уже не гожусь...
Степан расплатился, поблагодарил и отправился на поиски работы.
В конце октября резко похолодало, появились первые признаки ранней зимы. Землю сковало морозом. Над бульварами и окраинными парками Москвы целыми днями висел мутновато-белесый дым — жгли опавшие листья. После обильных дождей, сыроватые и подмороженные, они еле тлели и неимоверно чадили. Воздух был насыщен запахом гари и паленого. На Хитровке к этому запаху примешивалась еще и своеобразная и характерная вонь, идущая из обжорных рядов, где для невзыскательных бедняков жарили, парили на жаровнях дешевую еду из ливера, потрохов и требухи. Степан теперь зачастил сюда. Деньги растаяли как-то незаметно. В один из вечеров, собираясь в трактир поужинать, он неожиданно обнаружил, что у него их осталось совсем мало. Пришлось лечь без ужина. Вскоре подошел и тот день, когда последний пятак должен был пойти на уплату за ночлежку. С этого времени он стал жить случайными заработками, часто впроголодь.
В начале зимы в Москве не так просто найти работу. Город был наводнен сезонниками, нахлынувшими из различных губерний. Несколько дней он ходил на товарную станцию Рязанской железной дороги разгружать дрова. Работа была почти даровая, больше порвешь одежды, чем заработаешь. Но к зиме вагонов приходило все меньше и меньше, так что Степан вскоре лишился и этого заработка. Москва запасалась дровами целое лето, теперь основные перевозки закончились, а отдельные вагоны, которые прибывали на разгрузку, перехватывались постоянными грузчиками, все время отиравшимися возле станций и дровяных складов.
Степан уже давно в ночлежном доме ночевал в долг. Пожилой надзиратель, у которого он все время оставлял мешок, предварительно проверил, что у него там имеется, и лишь после этого разрешил такое послабление. А в мешке были пара сменного белья, два полотенца и чистая сорочка. Когда ему за весь день не удавалось заработать ни единой копейки, он обычно рано приходил в ночлежку и заваливался на нары. Голодному не до сна, лежал просто так, прислушиваясь к гулу голосов. К ночи, когда собиралось все население ночлежки, гул становился громче. На верхних и нижних нарах то там, то тут вспыхивали огарки свечей или коптилки. Хозяйская лампа скудно освещала лишь небольшое пространство у входа. При свете огарков и коптилок играли в карты, делили собранное за день или наворованное тряпье, медяки, объедки. Поминутно вспыхивали ссоры, завязывались отчаянные драки, иногда доходило до поножовщины. «И это тоже Москва, — думал Степан, оглушенный гулом не только людских голосов, но и шумом в собственной голове — от голода. — И это тоже жизнь...» Вместе с тем ему ни разу не пришла мысль оставить Москву с ее белокаменными домами и грязными притонами, подобными этой ночлежке, и уехать к себе в Алатырь. Не приходила и не могла прийти, потому что каждая клетка его организма пылала жаждой познать новое. То, что он сейчас сидит без работы и без хлеба, по его мнению, явление временное. Он обязательно найдет работу и будет учиться...
Этими помыслами и надеждами Степан жил изо дня в день. Если где-нибудь удавалось подработать несколько медяков, расплачивался за ночлег, а на оставшиеся копейки покупал черного хлеба — фунт, полфунта — когда как придется. Особенно трудными бывали воскресные дни и вообще праздники. Правда, нищая братия в эти дни чувствовала себя сытой. Но ведь он, Степан, не нищий, он не встанет у церковной паперти с протянутой рукой. Он умирать будет голодной смертью, а не попросит куска хлеба.
По воскресеньям Степан обычно целыми днями валялся на нарах. Как-то в один из таких дней он увидел в ночлежке женщину, которую угощал однажды ужином. Она медленно шла вдоль нар и кого-то высматривала. Он хотел ее окликнуть, но не знал имени. Всех женщин тут называли Марухами. Он вспомнил, что так называл ее и отец.