Степан Халтурин
Шрифт:
— Читал я кое-что, Георгий Валентинович, почитаю еще. Замечательно пишет о нас, о рабочих, а что о рабочем толкуют — я все читаю да собираю. Только сдается мне, что учению этому дорога на Западе расчищена, а у нас, в России, бомбами да пулями нужно бороться. Иного пути и я ныне не вижу. Так-то.
Плеханов был поражен. Он давно не видел Степана, не знал, как тяжело пережил тот разгром союза, не знал он, что и у Халтурина невольно родилась мысль о необходимости открытой террористической борьбы, чтобы пробить дорогу рабочему движению.
Между тем Степан Николаевич недовольно продолжал:
— Человек, с которым ты познакомил меня перед своим отъездом,
— Не сердись, Степан, Ширяев не виноват, шрифт захватили. А какое дело у тебя?
— Сдается мне, что смерть Александра II принесет с собой политическую свободу, а при политической свободе рабочее движение пойдет у нас не по-прежнему. Тогда у нас будут не такие союзы, с рабочими же газетами не нужно будет прятаться. Вот ты говорил сегодня, что революцию готовить надобно. Верно. А как ее подготавливать? Попробуй сунься открыто на завод иль фабрику какую потолковать с народом. Живо схватят, ну, а там по Владимирке — путь известный. Союз-то наш, Георгий Валентинович, разгромлен почти, уцелели немногие, а я чудом держусь. А все почему? Нет у нас свобод политических, слова свободного сказать вслух не можем.
Плеханов слушал, не узнавая Халтурина. Кто, как не он, знал Степана, его цельную натуру, его глубокий ум, энергию, горячую любовь к рабочему. Нет, Плеханов не преувеличивал, считая, что Степан Николаевич принадлежит к избранным людям. Были бы иные условия политической жизни в России, из Халтурина вырос бы новый Фердинанд Лассаль, основатель широкого освободительного движения. Он был сыном народа, и в момент революции народ признал бы его своим вождем. И вдруг этот человек, этот убежденный пропагандист-организатор говорит об убийстве царя, мысли его совпадают с планами народовольцев! Удивительно и прискорбно.
Но Плеханов не понял тогда настроения Халтурина. Он боялся, что террористы, так сказать, сбили Халтурина с пути пропагандиста революции, организатора рабочих масс.
Нет, сбить Халтурина с избранного пути было трудно, вернее — просто невозможно. Халтурин смотрел на террористическую борьбу иными глазами, нежели Морозов, Желябов, Квятковский. Для них террор осенью 1879 года мыслился как единственный метод борьбы политической. Халтурин же после долгих, мучительных размышлений пришел к убеждению, что террористическая борьба — это одно из средств борьбы политической, но средство не главное, не основное, средство, к которому нужно прибегать в положениях исключительных, когда нет иного выхода.
А разве теперь, после того как с таким трудом созданный союз фактически разгромлен, не наступил этот исключительный момент? Халтурин считал, что наступил. Ну, а если так, то он, организатор союза, его душа, его руководитель, должен пожертвовать всем, пусть даже жизнью, чтобы возродился новый, на сей раз «великий союз» русских рабочих в новых условиях политической свободы.
Халтурин теперь искренне верил, что убийство царя создаст эти условия. Плеханов ушел от Халтурина опечаленный, сбитый с толку, но по-прежнему привязанный к Степану.
Прощаясь с ночным гостем, Халтурин крепко обнял его и долго следил через окно за удаляющейся фигурой Плеханова, с которым ему не суждено было больше
Николай Сергеевич Русанов давно не видел Халтурина. Это и неудивительно. Халтурин был нелегальный, Русанов тоже. Прячась от полиции, они невольно таились и друг от друга.
После покушения Соловьева 2 апреля 1879 года Русанов предпочел уехать на родину в город Орел, а когда вернулся в Петербург, то обнаружил, что полиция завела необыкновенные строгости по части прописки и выписки.
Кое-как пересидев лето в Царском Селе в семье немецких бюргеров, Николай Сергеевич позорно бежал от достопочтенных филистеров, тем более, что осенью ему досталось место присяжного рецензента в журнале «Дело». Наскоро пристроившись на 7-й линии, в квартире мастера одного из василеостровских заводов, Русанов стал налаживать былые связи с революционерами. Это оказалось делом трудным. Халтурин после памятных «именин» куда-то исчез, Мурашкинцев тоже скитался по знакомым и был неуловим. В столице тревожно, после покушения Соловьева в Петербурге, Одессе, Харькове назначены временные генерал-губернаторы с диктаторскими полномочиями, с правом передавать всех гражданских лиц военному суду, высылать из края, принимать меры против печати и вообще распоряжаться по собственному усмотрению. Под председательством сенатора Валуева назначена особая комиссия с целью выработать драконовские меры для подавления революционного движения.
Первые виселицы, первые жертвы уже вписаны в длинный некролог народников, и кровавая летопись злодеяний царизма пополнилась новой вереницей имен.
«Черный передел» медленно умирал, едва успев появиться на свет. Из деревень бежали последние поселенцы. Никаких прочных связей с народом чернопередельцы не имели, и попытка воскресить их не принесла успеха. Бывшие землевольцы оказались далеки от земли. Не имела успеха и их пропаганда среди городского люда и прежде всего в рабочей среде.
Ведь содержание этой пропаганды осталось прежним. «Чернопередельцы — убежденные люди, — говорил Русанову его друг Вениамин Ильич Иохельсон, агент Исполнительного комитета и заведующий типографией «Вестника Народной воли», — но убедительности в них мало. Они беззаветно преданы народу, но они сами как будто изверились в него».
Между тем террористы развивают огромную энергию. У них поддержка и сочувствие среди учащейся молодежи, в демократической среде городского элемента и даже у левых земцев.
Им «надоело биться об лед, об народ», они уже больше не верят в крестьянина, не считают его истинным социалистом. Что же делать? Ответ был один — встать на путь «единоборства с правительством», начать партизанский террор против всемогущего царизма. Меняется отношение к политике, к роли государства. Террористы вслед за Бакуниным опасались, что конституция, завоеванная не самим народом, пойдет на пользу только буржуазии. Поэтому прав Ткачев — решают народовольцы. Нужно рубить ниточку, на которой висит государство. Сделать это могут и одни заговорщики без участия народа. В момент, когда старый политический режим рухнет, некультурный народ не сможет взять в свои руки управление страной, поэтому революционеры должны захватить власть и декретировать народу новые свободные учреждения. Значит, к социализму один путь — от заговорщицкого терроризма через диктатуру революционной интеллигенции. Путь, который еще в XVIII веке во Франции прошли, но не завершили якобинцы Великой революции. Но якобинцы шли по нему с народом, народовольцы в России — без него, но для него.