Степан Кольчугин. Книга вторая
Шрифт:
«Что вы, дедушка, какой же я убивец, я Мишка Пахарь», — хотел сказать он. Он не жалел инженерами не раскаивался в том, что сделал. «Так и надо, все мне спасибо скажут: убил, собаку», — думал он. Но он ощущал страх перед преследованием, его ужасала мысль о виселице, и особенно жутко было ощущать, что он сразу стал особенным среди людей. Он почувствовал это тотчас же, когда, взглянув мельком на окровавленного лежавшего Воловика, бросился с литейного двора и Сапожков, поспешно уступая ему дорогу, со страхом и любопытством взглянул ему в лицо.
Пахарь сидел за столом, время от времени вздрагивая от озноба, хотя не снимал с себя ни ватной куртки, ни шапки.
— Может, поешь? — спросила Ольга. — Я тебе щей налью, не знаю только, капуста разварилась ли? А то яишню можно тебе сжарить.
Снова он почувствовал их любопытство, — и Ольгу, и Марфу, и сразу притихшего старика интересовало, станет ли он после убийства есть. Он с удовольствием поел бы и водки бы выпил, но он чувствовал, что тетя Ольга и Марфа Романенко осудят его, перестанут жалеть.
— Напиться где бы у вас? — попросил он.
Пахарь выпил кружку воды. После этого ему сделалось совсем холодно, он начал дрожать; дрожь проходила по спине, по плечам, по ногам. А щи пахли сладко, заманчиво. Он хотел гордиться, форсить — и не мог.
Внезапно ему захотелось показать всем людям, что ему безразлично, как на него смотрят — боятся ли, презирают ли. Ему захотелось уйти самому в тюрьму. Пусть все его боятся: и рабочие, и девки, и воры, и полиция. Он поднялся и решительно сказал:
— Не буду хорониться, пойду я!
И сразу понял, как легко станет людям, когда дверь закроется за ним.
— Боитесь, засыплю вас, — проговорил он.
— Садись, обедать сейчас накрою. Ничего, с тобой шутить не станут, — сердито сказала Ольга. — Помнишь, тут один, Семенченко, мастера ножом убил. Его в Скоморошиной балке постреляли. Не маленький, чего ж дурачишься!
Пахарь уныло вернулся к столу. Его посадили на сундук, стоявший за розовой ситцевой занавеской. На этом сундуке лежали старые ватные одеяла, которые ночью стелились на пол. Там случайно пришедшие в дом посетители не смогли бы видеть Пахаря.
Дед Платон рассказывал всем хорошо известный случай про рабочего Семенченко, который убил мастера, убежал в Мариуполь, пожил там немного и вернулся обратно, убивать англичанина-инженера. Его арестовали, а ночью другие рабочие кинулись на кордегардию и освободили Семенченко, но сами попались.
— Я им фамилии забыл, — сказал дед, — шахтеры были настоящие, все по проходке работали, проходчики все.
— Какие они проходчики! — сердито сказала Ольга.— Двое из них квартировали в доме, где, я с Кольчугиным жила все в заводе работали.
— Какой там в заводе — проходчики! — упрямо сказал дед.
— Чего врешь, Платон, все в заводе были, я их знала тоже, — вмешалась Марфа.
— Ладно уж, ладно,
— Да знаем, чего рассказывать, все уж это знают, кажется, и Павел знает, сто раз слышали, — сказала, Сердясь, Марфа.
Но дед не унимался.
— В то время военным полевым судом в двадцать четыре часа их постреляли, — говорил он, обращаясь к розовой ситцевой занавеске, — а теперь за такое дело вешать будут, ни за что не застрелят, вот помяни мое слово... — И дед начал рассказывать, как он поспорил со стариком стволовым с Чайкинской шахты, кто к кому на пирожки придет, и как стволовой в холерный год помер. — Вот я тебе говорю: вешать — это да, потому что суд не полевой, не военный, а палата судит, губерния. Словом, ты поживи с мое, тогда поймешь, — спорил он с розовой занавеской, но занавеска молчала.
Мишка Пахарь сидел на мягком одеяле, прислонившись спиной к печке, никто не смотрел на него любопытствующими глазами.
Пришел гулявший в поселке и проголодавшийся Павел. Мать дала ему щей, отрезала большой ломоть хлеба, и он ел, удивляясь, отчего на этот раз не приходится долго хныкать и просить есть, слушая сердитые, хорошо знакомые уже ему слова матери: «Все обедать сядут, тогда получишь; нечего, нечего, не помрешь».
— Ешь, Павел, а поешь, опять гулять пойдешь, — говорила мать.
И эти слова были удивительны, не похожи на обычные: «Куда? Опять гонять?»
Явно произошла какая-то путаница. Павел, боясь, как бы мать не спохватилась, набивая рот, обжигаясь и давясь, тараща глаза, заглатывал щи и плохо прожеванный хлеб.
— Ты где был, в поселке? — спросила Марфа.
Павел замычал и вновь откусил кусок хлеба. Ольга положила ему руку на лоб и отвела его голову в сторону, мешая кусать хлеб.
— Подожди, подожди, — сказала она, — подавишься. Что там, в поселке?
Павел громко глотнул и, жадно захватив воздух ртом, как это делают наконец вынырнувшие из-под воды особо упрямые ныряльщики, сипло, торопливо проговорил:
— Городовые к Пахарям пришли, три, — и снова потянулся к хлебу и к щам.
Женщины расспрашивали его, а он лишь мычал да мотал головой, торопливо доедая свой обед.
— Глупый, прямо на редкость, — сказала Ольга. — Иди гуляй.
Он захватил шапку и кинулся к двери. Из окна женщины видели, как он побежал к поселку. Пока женщины смотрели в окно, Мишка Пахарь долго откашливался, шуршал, шевелился, закуривал.