Степан Разин. Казаки
Шрифт:
– Ну, вот… – начал он. – Как ушли вы тогда на Волгу, стали домовитые наши что-то всё снюхиваться. Потом собрали круг и выбрали станицу в Москву в двенадцать человек, чтобы царю челом ударить: будем-де служить тебе верой и правдой, как наши старики служили, по-старому, по-хорошему. Ну в Москве, одначе, им что-то веры не дали и заместо того, чтобы пожаловать, под Архангельский город, в Холмогоры, в ссылку всех угнали. А вслед за тем из Москвы в Черкасский вскоре грамота пришла: не приставайте-де к богоотступнику Стеньке, казаки,
– Ах, старая лиса!.. – стукнул по столу кулаком Степан. – Ну?
– Да. И говорит это Корнило: согрешили-де мы, братья казаки, перед Богом и великим государем, отступились от веры христовой и от святой соборной апостольской Церкви. Пора бы нам покаяться и свои дурости отложить, чтобы всё опять пришло в достоинство… А те и-и галдеть: правда твоя, атаман!.. Пошлём опять станицу к великому государю, принесём ему за весь Дон повинную… Ну, выбрали они это Родивона Калужника, и стали те собираться. Ну, тут мы встряли: никакой станицы не надобно – иль захотели донского дна отведать? Так и не дали им послать станицу. Ну, только они своего лукавства никак не оставляют, и нам надо глаз на них держать день и ночь…
– Глазом тут многого не сделаешь… – сказал захмелевший Степан. – Вот оглядимся маленько да и в гости к ним грянем. Надо так ли, эдак ли развязку делать. Как можно нам на Москву идти, когда у нас на Дону полной власти нету? Мы на Москву, а они нам в затылок… Это надо кончать…
– Правильно…
– На том и порешим пока… – сказал Степан и обратился к молодому ещё, складному и красивому казаку с бойкими чёрными глазами, Мишке Шаповалу, который только что тайно в Москву ходил. – Ну, а как в белокаменной?… Ждут ли нас там в гости?
– Ждут… – весело улыбнулся Мишка. – Чёрный народ крепко ждёт везде. А богатеи крепко опасаются. Бояре, которые незаметнее, да гости именитые вроде Шорина Васьки, те все своё добро, которое полутче, во дворы иноземных послов опять свозят – это там такую уж повадку взяли: как чуть что не так, так сичас свои животы к иноземцам перевозить… Тревожутся… А царь, между протчим, только что оженился…
– Да что ты?!.– загрохотала застолица. – Ах, старый чёрт!.. У кого же взял?
– У Матвеева какая-то девка проживала, вот её и приспособил… – сказал Мишка, смеясь. – Ладная, говорит, такая… Гладкая…
– Ах он старый чёрт!.. – заржал Алёшка Каторжный, маленький, но ловкий и какой-то бесшумный мужичонка с рваными ноздрями. – Ничем о спасении души думать, а он вон куды полез…
– Да ему, чай, с ей уж и не справиться… – встряли со смехом другие. – Ну, помощники там найдутся!.. Поди-ка, какие все кобели при дворе-то проживают… Глянешь, так что твоё мереньё…
– И перед свадьбой, вишь, царь-то обрился, чтобы помоложе быть маленько… Тоже смекает.
Опять взрыв весёлых и крепко присоленных
– Ну, только это самое бритьё в Москве многие которые не одобрили… – рассказывал Мишка. – А особенно Морозова боярыня взлютовала, – вот та, что всё с протопопом Аввакумом путалась. Ей по чину-то полагалось во время венчания титлу, что ли, там какую-то царскую говорить, так наотрез отказалась: все-де святые с бородами писаны, а которые-де рыло себе скоблят, те лик Божий искажают да псам, да котам уподобляются…
– Так и сказала?!.– восхищённо повторяли уже запьяневшие казаки. – О то баба!.. Не баба, а казак… Нам бы вот таких сюда в бабьи атаманы… А, Матвевна?
– Ну, и сами управимся… – поджимая губы, отвечала недовольная Матвевна. – Чего-чего, а баламутиться-то умеем…
Степан грозно посмотрел на неё через стол.
– Да ведь Морозихе-то можно так правду-матку резать… – говорили казаки. – Её враз не слопаешь… Бают, как выедет на своих конях-то, так сзади ней чуть не полк холоп ей бегом бежит… А золота да богатства всякого, самому царю нос утрёт… Не, коли что, так и с ей не постесняются. Таких-то вот и сожрать лестно, потому по закону все богатства-то на царя тогда отписывают…
– Вот бы тоже всех их там промежду себя эдак стравить, а потом отсюда бы и грянуть!.. – сказал Алёшка.
– Отец Евдоким наш сказывал, что крепко на неё царь за эту титлу самую опалился… – продолжал Мишка. – Только сразу-то, видно, опасается ударить и своё время выжидает… Да и Гриша-юродивый, бают, что-то ему негожее в церкви при всех насчет скоблёного-то рыла молыл… А этого-то никакой уж царь тронуть не моги… Божий человек называется…
– А что там наш отец Евдоким поделывает?…
– Из двора в двор слоняется да всё чему-то смеётся… – сказал Мишка. – А чему смеётся, не поймёшь… И диво: везде-то он вхож!.. У самых вышних бояр бывает, у Морозихи свой человек, да и царю, бают, сколько раз сказки по ночам сказывал…
– Ну? Чай, ему теперь, с молодой-то бабой, не до сказок… – опять взялась застолица. – А что жа? Царю наш Евдоким побаски сказыват, а к царице-то, может, другой какой пристроился… Что им больше делать-то?
– Да к Софье-то, к середней царевне, и то уж будто Голицын князь Василей приладился, сказывают… – смеялся Мишка. – Ух, тоже бой-девка, говорят…
– А Пётр-то всё с Евдокимом?
– С ним…
– А он что?
– Этого не пойму я что-то… – сказал Мишка. – Точно все скорбит о чём и молчит. Не зачитался ли святых книг часом? Это тоже, сказывают, бывает…
Выпили ещё и ещё. Степан умышленно не хотел расспрашивать при всех гонца от Дорошенки, худощавого черкассца с висячими усами, длинным чубом и рысьими глазами. И тот понимал это и помалкивал… В хате стало жарко и душно. Глаза посоловели, и лица налились кровью. Широко распахнули дверь на солнечный морозный день. Кто-то к Иванку привязываться стал: