Степан Сергеич
Шрифт:
Когда такси заворачивало за угол, Виталий увидел — Родионов понуро смотрел ему вслед, и что-то жалкое, подавленное было в его фигуре.
11
В институте наконец признали его своим. Виталий научился понимать студенческую тарабарщину, скромные вечеринки не обходились без его участия, в расчет принимался и карман генеральского сынка. Но это вначале, а потом убедились, что он просто хороший парень.
Тем не менее о своей жизни Виталий думал так: идиотская. Мать перенесла телефон в свою комнату. Родионов звонит ей
Приближался новый, 1954 год. Он учился уже на четвертом курсе.
В тот день ему нездоровилось, от беспрестанного повторения «Голубки»
(ее мурлыкала вся Москва) голова трещала, мелодия преследовала везде, на всех этажах громадного Дворца культуры автозавода. Виталий ушел на антресоли, где разрешалось курить. У стены напротив девчонка в дешевеньком платье неумело потягивала сигарету.
— Легкие поберегла бы, красуля, — посоветовал Виталий. Ответила девчонка нелюбезно: катись, мол, подальше. Хорошенькое личико ее не повернулось в сторону советчика; знает она таких благодетелей.
— Лимонад будешь?
— Очередь большая в буфете.
— Достану. Пойдем.
У буфета — свалка. Виталий оттер худосочных, выдрался из толпы с двумя бутылками, пакет с яблоками зажат под мышкой.
— Это ты брось… Вино я не пью. — Девушка скорчила гримасу, личико пошло морщинами. — Сам пей.
— Мама запрещает?
— Ты мамашу мою не затрагивай… — В надтреснутом голоске зазвякал металл. — Хочешь — пей, не хочешь — забирай свою бутылку и уматывай.
— Серьезная ты.
— Семнадцать минуло. Взрослая уже.
— Замужем побывала?
— Угадал. Развелась. Пил, сволочь…
— Врешь все, верно?
— Я не вру, не научилась. А кто врет — я их сразу вижу.
— Вот я — вру?
— Фраер ты, больше никто.
— Ты со мной по блатному не разговаривай. Не терплю.
— Скажи-ка пожалуйста… Обиделся. А с чего? Что я — не вижу, какой ты? Говори честно: зачем пристал ко мне? Подвалиться по дешевому хочешь?
— Угадала, красуля.
— Смотри-ка, не боится… Так слушай: не выйдет.
— А я это знаю. Скучно — вот и заговорил.
— Ну, раз скучно — пойдем потанцуем. Вино допивай, с концами уйдет…
— Как зовут?
— Ася.
— Меня — Витькой.
Жила она в переулке Стопани, рядом с улицей Кирова, позволила поцеловать себя — раз, другой, потом отпихнула сильным и быстрым кулачком:
— Ну ты! Сыму туфли и в лоб врежу!
Виталий молчал, не зная, что ему — обижаться или смеяться.
— Приходи завтра утром, — смягчилась она. — Потреплемся.
О лекциях в таких случаях забывают. Виталий храбро позвонил три раза, почему-то решив, что фамилия Аси — Арепина. Выше всех указаний о количестве звонков — старорежимная табличка «Для писемъ». Ася, в халатике, свеженькая, повела его по коридору. Квартира — коммунальная, на исписанной цифрами стене криво висел телефон. В комнате — поразительное убожество и стерильная чистота, поддерживать ее не требовало многих усилий: стол, диван, громадный, как вагон, шкаф, высокая
— Одна живешь?
— Отец погиб, мать в позапрошлом году отвезла на Голицынское кладбище… Вались на диван, мне юбку дошить надо.
В моменты, когда обрывалось стрекотание машинки, она успела рассказать о себе. Работает на заводе, учится в вечерней школе, сегодня с утра занятия, но надо доделать юбку, в танцевальном кружке она — лучше всех. И поет хорошо. Что замуж выходила — и это верно. Муженек попался хам хамом, пьяница, дурак, сволочь приблатненная.
— Танцую я, — похвасталась Ася, — дай бог.
Она, торопясь, зубами повыдергала нитки, выскочила из халатика, влетела в шкаф, как в отъезжающий вагон трамвая, выпорхнула оттуда в юбчонке и героически закружилась на месте. Виталий смеялся и хлопал. Ася покружилась, села на подоконник и надломленным голоском с древней тоской спела «Лучинушку». Виталий удивлялся и удивлялся. Простота конструкции чужой жизни умиляла и успокаивала. Он отдыхал. Все, оказывается, просто, нужно только не усложнять ничего. С ним говорили так откровенно, что лгать, утаивать, притворяться становилось физически невозможным. Впервые рассказал он об училище, о Шелагине, о бесстыдной матери.
— Капитан-то этот где?
— Здесь болтается, здесь… Недавно встретил.
Встреча оставила неприятнейшие воспоминания. Бывший враг прозябал в столице, терпел нужду и лишения. Из армии его вытурили, уже в Москве выгнали за что-то с работы. Видочек у него аховский, можно подумать — спился.
Ася оторвалась от машинки, глянула на него через плечо:
— Ты-то живешь получше… Не мог помочь ему?
— Дал я ему денег… Да они ли ему нужны? Работа.
В полдень она принесла из кухни лапшовый суп. Виталий выложил на стол коробку конфет. Конфеты Асе понравились. Все ж она заметила:
— Принес бы лучше селедку пожирнее.
Он проводил ее до метро и поехал в институт сдавать лабораторки. Бывал он у нее часто, раз или два в неделю. Ходили на танцы, в кино. Ася по дешевке купила отрезик и скроила вечернее платье. Вместе обсудили и решили, что оно чудесно сидит. Иногда она звонила ему. Если попадала на Надежду Александровну, старалась говорить благовоспитанно, жеманилась, но голосок, построение фраз выдавали ее.
— У тебя странные знакомства, — удивилась Надежда Александровна. — Не мог найти получше?
Виталий ответил грубо.
Однажды он залежался у нее на диванчике, шел второй час ночи. Ася разобрала постель, окликнула Виталия, тот, задумавшись, не отозвался. В изголовье кровати — одна подушка, Ася достала из необъятного шкафа вторую, посмотрела на Виталия: нужна или не нужна? Он думал, морщился, сбросил ноги с дивана, снял с вешалки пальто.
— Не надо. Все у нас пойдет не так.
— Это ты верно сказанул, — одобрила Ася. — Что ты не кот — я давно знаю. Ты. мне вообще очень нравишься. — «Нравиться» у Аси означало многое, любовь она признавала только в песнях. — Я, — продолжала она, — вышла б за тебя замуж, но ты-то не возьмешь меня. Не девушка — раз, дура — два.