Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове

Шевяков Георгий

Сто четырнадцатая школа, как и все школы города, маялась в предвкушении каникул. Последние денечки мая и суматошные события вокруг создали такую взрывоопасную смесь в подростках, что прыгали те, как воробьи, на уроках, беспрестанно чирикая, размахивая руками и сверкая глазенками. Чинное решение математических задач, коими школа славилась, порой внезапно срывалось пущенным: «А вчера кошки сбежали из города, вот те крест». Иксы и игреки мгновенно забывались, глаза присутствующих обращались к шептуну и загорались нездоровым блеском. И никакого педагогического таланта в таких случаях не хватало, чтобы вернуть урок в нужное русло. Разве что приходил на выручку завуч Лев Семенович — гроза и стержень уфимской

сто четырнадцатой школы, которого люто боялись все ученики от первого до выпускного класса и столь же несказанно любили их родители, прошедшие в большинстве своем через его руки и потому уверенные, что их дети будут воспитаны достойно. Не уступал генералу Коршунову его зычный командный голос, когда кричал он: «Встать». И не страшны были любые вурдалаки тому из учеников, кто выдерживал в такие минуты его взгляд.

Так и в этот день, ожидая в любой миг подвоха, бродила между парт молоденькая учительница, диктуя контрольное изложение за год. Взгляд ее скользил от ученика к ученику, руки поворачивали головенки русые, да темные от тетрадей соседа к собственным тетрадям. Вперемежку с текстом классической литературы порой звучало: «Петров, сядь, как следует, не подсматривай». И в то же время ожидание какой-нибудь каверзы настолько полно было в ней, что вместе со всем классом она вздрогнула и отпрыгнула от своего стола, мимо которого в этот миг проходила, когда на ее глазах каким-то спортивным не иначе образом из сидячего положения прямо ногами на парту вскочила лучшая ученица класса и изо всех сил завопила: «Ой, меня мышка укусила».

Визжа рванулись к стенам девчонки, и напротив загигикали боевой кличь мальчишки, несясь к ее парте. А та продолжала вопить: «Укусила… укусила…». При этом она держала одной рукой второю с вытянутым пострадавшим пальцем и подпрыгивала на парте, боясь соскочить на пол.

Вопя и отталкивая друг друга, десятки мальчишеских рук нырнули в деревянное чрево парты. «Есть», — вздрогнул один, другой, и разочарованно и безжалостно смеясь над девчоночьим страхом, они достали из портфеля белую живую розу.

«Это не моя, — ничего не понимая, лепетала виновница переполоха, — Я ничего не приносила. Не моя, правда». Облегчение вместе с понимающей улыбкой появилось на лице учительницы. «Вот и хорошо, что не мышка. Хорошо, что роза», — втиснулась она в толпу вокруг парты, — Ничего не случилось. Продолжим урок. По местам, по местам».

Трудно сказать, возымели бы ее уговоры действие, но без стука вошел в класс Лев Семенович и открыл было рот для окрика: «Что за безобразие». Но в мгновение ока расселись все по своим местам, сложив руки на парты и преданно, немигающе глядя на школьную доску, так что пропал втуне его крик. Сверкнув напоследок грозными очами, вышел он прочь, а учительница перевела дух и продолжила чтение.

В доме напротив счастливо улыбался Димка, глядя на устроенный им переполох в бинокль, подаренный недавно Степаном. Взгляд его еще долго перебегал от одного лица к другому, шевелились губы: «Васек, что подсматриваешь, сам думай. А ты, Витька, голова открутится, будешь так вертеть». Еще дольше смотрел он на девочку с хвостиками, ту самую, которая и к месту и ни к месту отвлекала его мысли в школе. На белую розу, лежащую перед ней на парте. И широко улыбнулся он, когда заметил улыбку на ее лице после брошенного ею на розу взгляда, и робкого повороты головы в ту сторону, где когда-то сидел он, Димка. Постепенно оживление прошло и, сунув бинокль в полиэтиленовый пакет, он грустно вздохнул. В последнее время ему часто становилось грустно.

Усевшись на подоконник, он уткнулся головой в колени. Проходившая мимо женщина с ребенком, остановилась, погладила по голове: «Девочка, тебе плохо?». Дернул головой Димка, отвернул лицо, буркнул: «Отстаньте».

Та ушла, оглядываясь. Дочка, державшая ее за руку, заверещала: «Мама, девочке больно. Ей надо в больницу, там уколы делают». От чужого внимания еще горше стало Спинозе. Будь он взрослым, он бы заплакал, но дети в двенадцать лет не умеют плакать от внутренней боли. Сжались губы, нахмурились брови и тоска в груди такая, что хоть вешайся. Одним-одинешеньким почувствовал он себя на белом свете. Приключение поначалу забавное и страшное постепенно становилось обузой, превратилось в огромный, тягучий и нескончаемый воз, от которого невозможно избавиться. Родные, дом, мальчишки во дворе, все, что воспринималось прежде как нечто само собой разумеющеюся, безусловное, как неотрывная часть самого его, Димки, вдруг оторвалось, отдалилось, сгинуло неизвестно куда. Хотя вроде бы вот оно, неподалеку, рядом, стоит протянуть руку. Но вся боль и невозможность состояла в том, что не мог он эту руку протянуть. Что, вернувшись назад, не будет ему вечно покоя, разве что, переступив через себя, должен он будет предать Степана, но и мысли такой Димка не допускал.

Еще один, проходивший мимо, на этот раз забулдыга, решил пожалеть девочку и засюсюкал, протягивая руку к головке: «Ох ты, моя бедненькая». Но так треснул его Димка по руке биноклем, что отпрянул тот от испуга, а потом осерчал, стал тем, кто он есть, завопил: «Паскуда, вот я тебя». Вскочил Димка и бросился прочь из подъезда, не звать же Степана по пустякам.

Здесь то и заприметил его Харрасов. Когда выскочил из подъезда алкаш и закричал куда-то в сторону: «Сучка маленькая, ноги обломаю», проследил он его взгляд, увидел мелькнувшее в кустах платье и бросился, не раздумывая за ним, треснув по дороге алкаша так, что тот упал на землю и, не смея кричать, лишь про себя прошептал: «Ну и денек начался».

— Дима, я твой друг. Я хочу помочь тебе, — первым делом крикнул Харрасов, когда догнал девочку. — Я твой друг, я хочу помочь тебе.

Остановилась девочка, замерла, не оглядываясь, потом повернулась и сказала «Степан». Тяжелая ладонь легла не плечо капитана, и понял он, что не ошибся на этот раз.

Долго лежала ладонь на плече, потом голос сзади произнес: «Он был наш враг, теперь хочет помочь».

— Он не обманет? — спросил Димка.

— Похоже, нет, — последовал нескорый ответ.

Здесь же, неподалеку в беседке детского садика, куда они забрались сквозь дырку в заборе, Харрасов убеждал скорее Димку, чем Степана, в своей искренности. Он приводил те же аргументы, что в свое время Олджубею, разве что звучали иные слова и красноречивее был тон, потому что чувствовал он, что игры кончились и страшнее пистолета смотрели на него загнанные Димкины глаза, готовые в любой миг сказать: «Пусть его не станет, Степан».

Как и прежде он говорил, что Дима должен жить среди людей. Что нельзя вечно прятаться, быть одному, вдали он матери, сестры. Говорил, что может им помочь. Что знает приемы и методы их врагов и, что немаловажно, слывет среди них, по крайней мере, среди многих, своим.

— Я могу узнать, где их посты вокруг города, и провести вас мимо них. Меня знают, у меня документы капитана ФСБ, милиция обязана мне подчиняться. Может быть, я смогу их отвлечь, когда вы будете уходить из города. Как отвлечь, — еще не знаю. Это мы придумаем вместе. В любом случае я пригожусь вам. Степан всегда может меня найти. И проверить. Но мне скрывать нечего.

Чтобы убедить их, рассказал им о слежке.

— Они знают, что я вас ищу. Что хочу вам помочь. Они следят за мной. Сейчас я оторвался от них, но стараюсь быть на виду. Сейчас я должен уйти. Иначе сыщики заподозрят неладное. Если вы примите мою помощь, скажите, где и когда мы встретимся. Нет — не взыщите, я открыт перед вами.