Степная дорога

Иволгина Дарья

И потому Соллий без лишних слов вынул из заветной кисы, привешенной к поясу, корешок с обезболивающими свойствами и протянул Балдыке:

– Попробуй пожевать это, почтеннейший, да смотри – не глотай сразу. Пусть под языком полежит. Должно полегчать.

Балдыка – тучный немолодой мужчина с окладистой бородой – доверчиво, как дитя, сунул снадобье в рот. У Соллия, на что полагал себя, по юношеской глупости, закаленным в подобных вещах, при виде этой доверчивости защемило сердце. Ох, прав оказался брат Гервасий, во всем прав: к зрелищу смерти не притерпишься, сколько

ни старайся, сколько ни мни себя жестокосердым и твердым. А если паче чаяния случится такое – плачь по самому себе как по безнадежно больному, ибо отмерла в тебе какая-то самая важная, самая существенная для лекаря часть души.

– Не трудись, – тихо молвил умирающий. – Меня не спасешь. Зря только снадобья переведешь. Полегчало вот от твоего корешка – и ладно.

– Позволь хотя бы попытаться… – начал было Соллий, но Балдыка только рукой махнул:

– Не позволю. Нечего нам с тобою время терять. Тебя как зовут? Соллий? Меня – Балдыка, знаешь уже, поди… Я тебя, Соллий, не для того позвал, чтобы ты понапрасну лекарствами меня пичкал. И тебе морока, и мне лишние мучения. А с этим светом, хоть и мил он мне, не скрою, я давно уже простился…

– Для чего же… – снова попытался заговорить Соллий, но Балдыка с неожиданной для умирающего силой стиснул его руку:

– Ты – из Дома Близнецов, верно?

– Да…

– Я просил прислать ко мне книгочея!

Соллий во все глаза глядел на Балдыку. Человек, можно сказать, одной ногой уже в могиле. Долгая, неизлечимая болезнь выбелила его некогда загорелую кожу, одела лицо морщинками. Пальцы истончали – а ведь некогда, по всему видать, хваткой обладали медвежьей. Для чего такому человеку на смертном одре потребовался книгочей? Каких знаний жаждет его душа – жаждет столь сильно, что и последних мгновений жизни расточить на ученую беседу не пожалеет?

Собравшись с силами, больной заговорил снова:

– Купец… аррант… завещал вам один манускрипт…

Соллий так и подскочил на месте, выронив кису. Балдыка усмехнулся, откровенно довольный произведенным эффектом:

– Что, удивил я тебя напоследок?

Соллий вдруг весь напрягся. Шею вытянул – да так и застыл. Почуял нутром: услышит сейчас что-то настолько важное, что и загубленное, пропавшее для работы утро покажется светлым. И даже лекарское бессилие перед смертью, торжествующей здесь победу, – даже оно не в силах омрачить надвигающейся радости.

– Под периной у меня поищи, – сказал Балдыка. Чуть повернув голову, ревниво стал следить, как Соллий торопливо шарит под пышной пуховой периной. – В головах смотри, непутевый, – добавил досадливо.

Соллий наконец нащупал и вытащил сверток, перевязанный широкой шелковой лентой.

– Этот? – выдохнул он, поднося к глазам Балдыки драгоценную находку.

– Да ты разверни… разверни… – попросил Балдыка.

Соллий осторожно снял обертку, отложил в сторону ленту – да так и задохнулся. Перед ним оказались те самые сорок листов книжных миниатюр с недостающим текстом и пояснениями. Прикасаясь к ним с благоговением и опаской, как к сокровищу, и все еще не веря, что не грезит от усталости, пав лицом на рукопись в библиотеке

Дома Близнецов, Соллий трясущимися пальцами перебрал листы. На каждом подолгу задерживал взгляд, любуясь тонкой, почти ювелирной работой художника.

Не только точность деталей, сразу проясняющая более половины тех невнятных рассуждений, над расшифровкой которых столько времени бился Соллий, но и своеобразный, довольно острый юмор отличали стиль неведомого мастера. Вот больному желчекаменной болезнью делают сложнейшую операцию, а молоденький помощник лекаря выпучил от удивления и ужаса глаза – кажется, вот-вот бедняга хлопнется без чувств. А вот лекарь рассматривает на просвет мочу больного в банке, а кошка вьется у него под ногами, явно изнывая от любопытства…

– Нравится? – спросил Балдыка.

Ученик Богов-Близнецов вдруг обнаружил, что, потрясенный чудесной находкой, совершенно позабыл о том, в каком месте находится. Голос Балдыки вывел его из оцепенения.

– Как к тебе попали эти листы, почтеннейший? – не удержался от вопроса Соллий.

Балдыка усмехнулся и потер бороду.

– Видишь ли, сын мой, я работал секретарем у покойного Гафана.

– У того купца, что завещал рукопись Мотэкеббера нашему Дому? – переспросил Соллий озадаченно. – СЕКРЕТАРЕМ?

Да уж. В такое непросто было поверить. Больно уж не вязался облик Балдыки, схожего со старым, отошедшим от дел цирковым борцом или, к примеру сказать, заслуженным вышибалой в каком-нибудь придорожном трактире, с мирным, требующим тишины, терпения, известной гибкости ума секретарским ремеслом.

Балдыка, конечно, знал об этом не хуже Соллия. И потому хмыкнул.

– Удивлен? Эх ты… Ученик. Многому еще научат тебя твои Боги… Да, я грамотен – можешь себе представить! Из всех людей Гафана – да ляжет звездный свет ему, милостивцу, под ноги! – я один и умел кое-как сложить буквы в слово, да так, что после это слово еще и разобрать можно было… Потому и поручил он мне эту книгу.

– А книга… Как рукопись Мотэкеббера оказалась у Гафана? – спросил Соллий. Заранее – нутром! – чуял: ох, не след любопытствовать об этом. Ну, добыл купец Гафан книгу – и добыл. дело прошлое. Главное ведь не то, каким образом и где завладел купчина сокровищницей человеческого знания. Главное – оказалась она в конце концов именно у тех людей, которым нужнее всего: у лекарей. Служителей Младшего из Братьев. И уж Дом Близнецов сумеет сберечь лечебник для будущего. Перепишет, снабдит комментариями, дополнит. Сделает достоянием многих.

И имя купца Гафана, записанное на полях первой страницы, будет сохранено потомками. С благодарностью сохранено! И потому незачем вдаваться молодому Ученику в совершенно излишние подробности.

И это Балдыке было ведомо. Прожженная бестия, отменный знаток людей – и особливо слабостей человеческих – таким и должен быть "секретарь" такого человека, каким являлся купец Гафан.

– Покойный Гафан книгу эту сменял у одного дурака, – промолвил больной и закашлялся. Долго кашлял, нехорошо, взахлеб, платок к бороде прижимая. А когда отнял – и платок, и борода оказались окрашены кровью.