Стерегущий

Сергеев Алексей Степанович

Шли только короткие секунды, но инженер-механик уже чувствовал, как становился воином. Он разрядил в японца весь свой кольт, пулю за пулей, и бросил оружие за борт. Оно было не нужно: ни одного патрона для него не осталось.

— Не ждал гостинца. Обмяк, — подмигнул Апришко, когда стрелявший японец упал.

— Найдем для них и получше подарки, — мотнул головой Кружко.

Нагнувшись, он поднял с палубы винтовку, перезарядил, подал Анастасову.

— Берите, ваш-бродь… Против кольта она куда дюжее и бьет способнее.

Винтовка

показалась тяжелой. Ложе ее было мокрым и липким. Анастасов протер его рукавом шинели. Сзади хлопнул выстрел так близко, что инженер повернулся посмотреть, кто стреляет. Это был Гаврилюк. Примостившись за трупом Лкузина, он едва уловимым движением наводил винтовку на каждого, кто показывался у борта «Акебоно», потом тщательно и уверенно вел мушку по намеченной цели. Все его ухватки свидетельствовали, что он отборный стрелок. Казалось, что Гаврилюк стреляет, как в тире, для своего удовольствия, забавляясь и перед кем-то рисуясь. Выстрелив, громко говорил мертвому комендору, словно тот слышал его:

— Припечатано, Селиверст! Не повставают!

Лемешко, контуженный во время взрыва машины, через какое-то время пришел в себя, открыл глаза и поднялся на ноги. С трудом отдавая себе отчет, что случилось, он вылез на палубу и сначала не узнал «Стерегущего». Мостика уже не было. На его месте был исковерканный металл: железо, медь, бронза. Расплавившиеся поручни, компас, рупоры превратились в чудовищную паутину каких-то ниток, еще красных, в иных местах от жары, в других черных от дыма и невесть откуда взявшейся золы. Меткий вражеский залп все снес, все превратил в прах, словно само небо свалилось на эту маленькую палубу миноносца.

С трудом владея руками, висевшими словно плети, Лемешко потянулся к винтовке, лежавшей около убитого матроса. В сознании внезапно промелькнул образ сына, потом жены и самых близких друзей. Эти короткие проблески прошлого вернули ему часть сил, помогли взять себя в руки. Лемешко почувствовал, что он должен драться за жизнь — свою и товарищей, за право вернуться к своей семье. Он поднял винтовку, усилием воли переборол в руках слабость и, подбежав к борту, стал посылать в приближавшегося врага пулю за пулей.

Когда за спиной его что-то грохнуло, он увидел желтый, блестящий туман, яркий, как заходящее солнце; хотел закричать «ура» и, не чувствуя ни боли, ни страха, сделал последний выстрел, после чего камнем упал на палубу и машинально пополз по ней ближе к товарищам. Жесткая и липкая, она обдирала ему локти, пачкала руки. Глаза Лемешко были закрыты, он тщательно старался приподнять веки, они не размыкались как это бывало с ним в детстве, когда он видел страшные сны, хотел и не мог проснуться.

Рядом снова раздался грохот. Волна горячего воздуха подхватила Лемешко с палубы и, перенеся

через борт, бросила вместе с осколками чугуна и железа в море.

Узлы боя стягивались все туже. Смерть грозила теперь защитникам «Стерегущего» на каждом шагу. Когда Анастасова поразил осколок снаряда, инженер-механик упал и несколько секунд лежал без движения. И в эти мгновения он вспомнил мать. Чувство нежности к ней затопило его. Отзвуком прошлого промчались в памяти задушевные разговоры с нею, ничего-то в жизни не знавшей и все же пытавшейся учить его жизни, опираясь на собственный опыт, короткий, ненужный и грустный.

«Страданье — учитель людей… Счастье в покорности…»

«Нет, мама, не так! В жизни надо идти напролом, наперекор всем стихиям… Но разве могла это делать ты, мечтавшая о всеобщем счастье, желавшая его другим и забывавшая о нем для себя?»

Сознание постепенно затуманивалось. Но вот показалось, что к горячему лбу прикоснулась знакомая, ласковая рука, не раз утешавшая Володю в его детских и юношеских печалях.

— Мама, — сказал он тихо, едва шевеля губами, — ты не сердишься, что я оставляю тебя одну? Нет?..

Ответа Анастасов не дождался. Вдруг стало темно. Должно быть, мать погасила лампу, чтобы не мешать сыновнему сну…

Увидев свалившегося на палубу последнего офицера, Тонкий бросился было к нему на помощь, но сейчас же отошел прочь.

— Ну вот, отвоевался наш инженер-механик, — произнес минный машинист прыгающими губами, поворачиваясь к Гаврилюку, прекратившему на минуту стрельбу. — Не повезло ему: целый флот по своим чертежам построить мог, а видишь, как дело повернулось.

— Японцы гребут! — вдруг неистово заорал Кружко.

Матросы увидели, как от японских кораблей отваливали шлюпки, наполненные вооруженными людьми. Взмахивая веслами, они ходко шли к «Стерегущему».

На приближающихся японцев Тонкий смотрел сторожко, прицеливающимся взглядом, и в его глазах загорался мрачный огонь окончательного решения.

Ливицкого он нашел у правого крыла мостика.

— Ну, старший минер, — сказал Тонкий, — офицеров всех поубивало, а япошки, видишь, плывут… Взберутся к нам с носа и кормы — и пропал «Стерегущий».

Подняв глаза, старший минер увидел, что Тонкий дрожит от усталости и контузий мелкой, непрекращающейся дрожью. Сердито буркнул:

— Что ты от меня хочешь?

— Насчет командования будем решать, минер. «Стерегущего» спасать надо, — ответил Тонкий. — Сделаем с тобой так: ребят, которые живы, с целыми руками, подберем и ударим по япошатам с обоих бортов. Я буду щитить палубу от кормы, а ты с носа. Отобьем врага, сбросим в море, можно будет и о машине подумать. Авось как-никак и налажу.

Минный машинист отошел.

На палубе в этот момент кое-где занимались, а кое-где и горели выброшенные взрывами куски угля, и ярко пылали обрывки машинной обтирки, пропитанной маслом.