Стихи и эссе
Шрифт:
Образ уходящего со сцены Просперо — образ одиночества и старости. И то, и другое отрезвляет, награждает смирением. Взамен отвергнутых иллюзий Ариэль предлагает ему свое зеркало искусства, освобождающее от самолюбия и стыда, дарующее ощущение реальности, чувство пробуждения из долгого смутного сна в реальный мир:
Итак, мы расходимся навсегда — какое странное чувство, Как будто всю жизнь я был пьян и только сейчас Впервые очнулся и окончательно протрезвел — Среди этой груды грязных нагромоздившихся дней И несбывшихся упований; словно мне снился сон О каком-то грандиозном путешествии, где я по пути Зарисовывал пригрезившиеся мне пейзажи, людей, города, Башни, ущелья, базары, орущие рты, Записывал в дневник обрывки нелепиц и новостей, ПодслушанныхМежду прочим, сходный мотив пробуждения в явь проходит через всю поэзию Мандельштама, от раннего: "Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?" — до позднего: "Народу нужен стих таинственно-родной, / Чтоб от него он вечно просыпался…" Да и "сказочный волк" Одена явно сродни тем "игрушечным волкам", которые "глазами страшными глядят" из стихов Мандельштама. Инфантильность? Да. То самое вечное детство, без которого трудно представить большого поэта.
Творчество Одена, если рассматривать его в хронологической последовательности, можно разделить на три периода: английский (до 1939 года), американский (с 1939-го примерно до начала 1950-х годов) и южно-европейский (пятидесятые годы, шестидесятые и начало семидесятых). Дело в том, что с 1949 года Оден стал проводить весенние и летние месяцы на итальянском острове Искья вблизи Неаполя, и его поэзия стала все больше и больше переходить на европейские рельсы. Последним его большим американским произведением осталась "барочная эклога" под названием "Век тревоги" (1948), действие которой происходит в одном из нью-йоркских баров.
А в 1958 году на деньги от итальянской литературной премии Оден купил скромный фермерский дом в австрийском городке Кирхштеттен неподалеку от Вены. Этот дом и стал его последним обиталищем, которое он делил с Честером Кальманом, жившим там наездами (перестав быть любовниками, они сохранили дружеские отношения и даже стали соавторами нескольких оперных либретто).
В Кирхштеттене находится могила Одена. Он умер в 1973 году в номере венской гостиницы от сердечного приступа, вероятно, во сне. Причиной его подкосившегося здоровья называли беспрерывное курение (chain-smoking), злоупотребление крепким мартини, а также то, что на протяжении двадцати лет, с самого начала нью-йоркского периода, он привык подстегивать себя бензедрином — стимулирующим препаратом, относящимся к группе амфетаминов [284] . Однако близкие люди, в том числе Кальман, полагали, что дополнительной причиной был шок, пережитый от неожиданных претензий австрийской налоговой службы, которая насчитала за Оденом огромную задолженность. Выполнение требований должно было полностью ликвидировать его банковские сбережения, а вместе с тем и надежды спокойно доживать свой век на эти деньги. Впереди маячила перспектива снова сунуть голову в хомут поденного литературного труда и постоянного поиска приработков.
284
Бензедрин считался лекарством и продавался в аптеках США без рецептов до 1959 года. В настоящее время запрещен к употреблению.
Почему же австрийские налоговики предъявили такой огромный счет Одену, несмотря на то, что все его произведения печатались только в Англии и в США, а в Австрии он не зарабатывал ни гроша, а лишь тратил деньги? А потому, объясняли налоговики, что он "ведет в Австрии свой бизнес": смотрит на австрийские пейзажи, описывает их в стихах, а потом продает стихи за границу! [285]
Какой период в творчестве Одена лучший? Шеймас Хини, например, отдает предпочтение первому. Его завораживает напряженная и неясная атмосфера оденовской поэзии начала 1930-х годов, ее странные иррациональные образы, "отражающие опыт мировых потрясений XX века". Он восхищается огромной внутренней энергией молодого поэта. "В поздние годы, — замечает Хини, — Оден писал совсем другие стихи, педантично-уютные, стремящиеся скорее опутать вас, как шерстяная нить, чем тряхануть, как оголенный провод" [286] .
285
См. письмо Одена в Австрийскую таможенную службу // W. H. Auden. In Solitude, for Company: Auden After 1940. Unpublished Prose and Recent Criticism.
– P. 231–233.
286
Seamus Heaney. The Government of the Tongue.
– London: Faber and Faber, 1988.
– P. 124.
Если посмотреть, на какое время приходятся большинство хрестоматийно известных и любимых читателями
Но и у позднего Одена есть вещи, способные если не "тряхануть", то поразить до замирания сердца. Например, "Колыбельная", в которой одинокий старик свертывается, как устрица, в постели, сам себя лелея и жалея — Мадонна и Дитя в единственном лице, — и тихо укачивает себя в сон и в смерть: "Спи, старый, баю-бай!"
Вспоминается одновременно английский детский стишок в переводе Маршака:
Шел я сам по себе, Говорил я себе, Говорил я себе самому: — Ты следи за собой Да гляди за собой, Не нужны мы с тобой никому…и поздний Ходасевич:
Пора не быть, а пребывать, Пора не бодрствовать, а спать, Как спит зародыш крутолобый, И мягкой вечностью опять Обволокнуться, как утробой.Иосиф Бродский в статье об Одене подчеркивает, что "поэтов — особенно тех, что жили долго, — следует читать полностью, а не в избранном". Он даже допускает, что "стареющий поэт имеет право писать хуже — если он действительно пишет хуже" [287] .
Конечно, здесь есть и самозащита: это писалось в годы, когда распространилось мнение, что поздний Бродский выдохся, сделался скучен. Нет, возражает он и тем, и этим, это не "усталость металла", а осознанное стремление освободить свой стих от всяких риторических блесток — даже рискуя вызвать отчуждение части старых читателей и собратьев по перу, "ибо в каждом из нас сидит прыщавый юнец, жаждущий бессвязного пафоса".
287
И. Бродский. Об Одене. — С. 190–191.
Боготворивший Одена Бродский писал, что можно было бы основать церковь, главной заповедью которой были бы строки Одена: "If equal affection cannot be, / Let the more loving one be me" ("Если равная любовь невозможна, пусть более любящим буду я"). Мне кажется, есть другая, не менее замечательная, заповедь Одена:
You shall love your crooked neighbor With your crooked heart. As I Walked Out One EveningЗдесь опять аллюзия на английскую поэзию нонсенса: "There was a crooked man". В переводе К. Чуковского: "Жил на свете человек, / Скрюченные ножки, / И гулял он целый век / По скрюченной дорожке…". "Crooked" по-английски может означать: "искривленный", "кривой", "нечестный" и даже "битый", "многое испытавший". Так что однозначно перевести строки Одена нелегко. "Своим крученным-перекрученным сердцем полюби своего крученного-перекрученного ближнего"… "Своим лживым сердцем полюби своего лживого соседа"… Или "коварным сердцем"? Или "корявым сердцем"? Учитывая, из какого стишка это взято, может быть, даже так:
Нелепым сердцем полюби Нелепый этот люд.В этом призыве к пониманию и прощению ближнего Оден (в 1937 году, когда было написано "As I Walked Out One Evening", скорее либеральный гуманист, чем христианин) и скептик Джойс, сотворивший своего хитроумного, но по-человечески трогательного Блума-Улисса, сходятся.
Вспоминается и Гоголь: "Ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит" (из второй главы второго тома "Мертвых душ").
Для меня существует большая четверка англоязычных поэтов XX века: Фрост, Стивенс, Йейтс и Оден. Элиот и Паунд, на мой взгляд, были скорее культуртрегерами, чье поэтическое влияние, в свое время достигавшее непомерных масштабов, ныне практически исчерпано [288] .
Йейтса и Одена часто изображают идейными полюсами, чуть ли не противниками. Нужно признаться, что Оден сам дал к тому повод в своей элегии на смерть Йейтса и двух статьях того же времени. По сути же, противопоставление Йейтса, жреца и мага, и Одена, частного человека и социального ориентированного писателя, чрезвычайно поверхностно. Оба с самого начала заключали в себе тот самый конфликт или внутренний раздор, который является движущей силой поэтической эволюции. В обоих поэтах уживались вместе и Просперо — умудренный разум, и Ариэль — дух красоты и музыки. "Between extremities man runs his course", — писал Йейтс. "Путь человека лежит посередине".
288
Сошлюсь также на мнение Харолда Блума: Harold Bloom. Genius.
– New York: Warner Books, 2002.
– P. 371.