Стихи на зиму

Спасибо всем и каждому, кто прочитает или прочитал «Стихи на зиму», а больше и прежде всех: моей жене Галине и семейству Филатовых, Владимиру и Светлане Овчинниковым, Егору Вирену, Еве Эллер, Эдуарду Овечкину, Людмиле Костиной. Каждый из них знает, за что именно, и этого, по нашему общему мнению, достаточно.

И прямо сейчас: наше спасибо тому, кто держит эту книгу в руках.

Д.Ф.

Промашка вышла.

С первым же лучом знакомый ангел огненным мечом мне память замыкал («уста печатью»), чтоб я не проболтался ни о чём.

Свой первый крик в роддоме на Мошковой не помню, что в «сорочке» лез на свет, не помню. Обалдевший, бестолковый, измеренный

и взвешенный, здоровый – досаду помню. Остальное – нет.

Я помню, что от края и до края… не помню как его?.. прообраз рая?.. обозревал всего-то миг назад, всё постигая, чтобы, мать родная, быть выброшен куда глаза глядят!

Глаза глядели не куда-нибудь: как оказалось, маменьке на грудь, а после и отцу в глаза глядели (держал головку над его плечом, не помню как. У ангела с мечом – глаза отца), на родинки на теле, расставленные точно по местам родства с родителями – там, и там, и там…

А дальше снова в памяти прорехи: Гагарин, но не помню про шнурок; зато прекрасно помню, что у Пьехи был город или остров Манжерок; потом Даманский, Недаманский, чехи нас обыграли, после дал зарок не пить (в пятнадцать лет со дня рожденья соседа Женьки прибыл, выраженья отцовского лица не помню, но был мораторий даже на вино); и дальше – пораженья и успехи, по памяти то полыньи, то вехи, то больно, то смешно – и вот оно: мать, две жены, два сына и две дочки, живу, корячусь, на семью и строчки сил то хватает, то опять – пробел. Отец уже на том на самом свете, на этом – мама, две жены и дети, друзья, работа, строчки… обалдел, а завтра на Ваганьково, к бабуле, к отцу, погибшему в нашем июле через шесть дней, как сыну сорок лет, к прабабушке, которую – да, помню! к прадедушке, которого не помню, не видел. Не застал. Не помню. Нет.

Да, я там был: пространство типа рая обозревал от края и до края, среди беспечных, бесконечных дней бесчисленную мудрость пожиная, всё зная!

Ничегошеньки не зная о ней…

Не зная ничего об этой самой, куда меня родили папа с мамой (пусть переименована страна, в которой пусть я не великий предок, но сыновья и дочери в честь дедок и бабок получили имена), об этой жизни ничего не зная, я сделал так, что мне она – родная, что мной она, родная, продлена.

Да, в этом не одна моя заслуга. Без вас, родня, и без тебя, супруга, и без тебя, дружище, – что здесь дашь?

И всё-таки – с рожденья эйфория от музыки и слов «Аве, Мария…», от выдоха и вдоха «Отче наш…». Насколько легче жить на свете, зная, что есть, ребята, в жизни жизнь иная, куда тебя, Бог даст, ещё возьмут, дадут попеть про водку и берёзы, утрут невысыхающие слёзы о тех, кого самим оставил тут.

Бог даст, уйду в супружеской кровати.За жизнь спасибо матушке и бате.За то, что отлучусь до новых встреч,спасибо всем. Пожалуйста, рюмашкуна проводах махните за промашку,когда тот ангел вновь поднимет меч. Любовь слепа и не очень умна —как дым, как лепет воды,а мы пожинаем её семенаи сеем её плоды.В любом молчании и в любомслове я слеп и глуп,когда своим, любимая, лбомкасаюсь твоих губ.

Легко хмелею, медленно пьянею в своём кругу и если по слегка.

Так и в любви – точнее, в строчках, с нею соединённых. Первая строка идёт легко, в охотку, а вторая ей вслед влетает, разгоняет кровь, и кажется, что, слов не подбирая, минут за пять добьёшь – и вся любовь!

Ан фигушки. Строка еще одна ложится и задорно, и неровно, и нервно, и ещё не вполпьяна, но – более уже холоднокровно.

И дальше только так: без суеты, засунув под седалище понты, но помня про кавычки и про скобки, по строчечке за три-четыре стопки, неспешно добираясь до строки, в которую ныряю, как с обрыва, когда всё по! и всё-то мне с руки!

Строка ложится поперёк и криво, почти как «полтишок на посошок».

А

это значит, дальше не покатит. И сам собой кончается стишок. (Уймись до завтра… на сегодня хватит… уймись, не распаляй любовь свою, не стать ей купиной неопалимой…)

Я лирику пишу, как водку пьюс друзьями.И, само собой, с любимой.Отцу и маме врал в глаза,в любви не смыслил ни аза,чуть не по мне – не шла слеза,но жгла обида,тому назад немалый срокя уйму дерзостей изрёки мерзок был, и недалёкот суицида,был изворотливым треплом,пёр тихой сапой напролом,мирился со знакомым злом,шагал не в ногу,хотел собаку завести,с трудом выдавливал «прости»,боясь по полной огрести,и, слава Богу,пронёс себя сквозь времена,не поменялся ни хреналюбитель хлебного винас томатным соком.Я не люблю в строке соплю,а жить больше всего люблю,когда болтаю или сплюс тобой под боком. Крот. Ежевика. Зимородок.А сколько незнакомых водоки редких вин!Освоить здешние напиткимне не по силам – их в избытке,а я одини млею пред своей любовью,раскинутой по Подмосковью!Их – океан.И пусть я не океанолог,но зимний вечер хмур и долог,скрипуч диван,чернильны окна в кабинете,и редко навещают детизамкадный дом…Прижму к дивану низкий столики, как завзятый трудоголик,займусь трудомпо изученью крепких смесейиз разных городов и весейвокруг Москвы,лихих настоек на основеживой воды, лешачьей кровии трын-травы.И капельку жена поможет.И поворчит. И спать положитк себе под бок.И мне в уютной зимней клеткеприснится зимородок. Редкий,как здешний Бог. Бабка за дедку, а дедка за репку —нет бы за бабку, рукой под халат…Ну, не женат я на Анне Нетребко,я еще ещё много на ком не женат —только на бабке и на писанине,обе мне по сердцу и по руке,обе зазнобы давно и понынетянут то в койку, то мимо – к строке.И то пишу я, как репку тягаю,то над супругой неровно дышу —равно люблю писанину и Галю,репу чешу, на обеих пашу,после, на роздыхе, лью себе пива,резвой рукой залезаю в ютьюб:Анна Нетребко поёт Casta Diva —кто она мне, если я ей не люб?