Стихи

Короткевич Владимир Семёнович

«Строка бесспорна, безупречна...»

Строка бесспорна, безупречна - Один для слабых верный щит. Не умирать Поэтам вечно, В бессмертных Песнях вечно жить. Когда пойду с юдоли горя, Не завершив последний сказ, То божий мир меня повторит, Как повторял уже не раз. Как море, звезды и озера, Какие в вечность заберу. Мир щедрый. Мир меня повторит... Ну а не мир, так Беларусь. Мне - вдосталь...

Тавры

В. Б. В-ч

Тавры жили, как все народы: Воевали, Любили, Беседы вели, Пили водку, Сливались с родною природой... Поработали, Песни сложили, Ушли. Но совсем Без следов Ничто не уходит. До сих пор По просторам родной стороны, Средь людей, Позабытые, тавры всё бродят И сами не знают - кто же они? На развалины стен - тех, что строили прадеды, Глядят, как бараны на новый заплот: «Почему наши пращуры с долей не ладили? Что тащило их в горы? Внизу же - тепло!» Дремлет

Кошка-гора, Дремлют тавров руины. Я стою, представляя, Что я не изгой, Не поэт с беларусских пригорков синих, А последний из тавров С их горькой судьбой. О, как обидно за эти обломки! О, какой ядовитый забвения дым!.. Не дай Бог, когда и на нас Потомки Поглядят, Как мы На тавров Глядим.

Диво на Нерли [1]

Н. М. Молевой

Белая песня в лугах золотистых, Клич отзвеневших столетий земли, Нежная-нежная, чистая-чистая, Девушка-церковь на светлой Нерли. Кровь и убийства, зарево с дымом, Подлость, жестокость в упорном бою, — Даже они проходили мимо И пощадили невинность твою. Всем, кто навек превращался в тени, Снилась ведь ты на райских лугах С ясной печалью по убиенным, С тенью улыбки в мокрых глазах. Брат твой любимый погиб на ловах. Очи твои для нас сберегли Милость, и слезы, и теплое слово — Святость родимой грешной земли. Теплые губы сквозь лета и зимы Льют нам призывный твой голосок: «Братец мой милый, братец любимый, Выйди ко мне на крутой бережок».

1

Церковь Покрова на реке Нерли — гениальный памятник древнерусского зодчества на территории Владимиро-Суздальского княжества. — Здесь и далее прим. автора.

Бред мужицкого Брейгеля [2]

Н. М. Молевой

В ряду базарном города при море Прижился тихий и спокойный полдень. На улочках не видно ни собаки: Ведь вся страна, наторговав деньжонок, До хрипа нагорланившись на бирже, Набегавшись по городским причалам, Обед лениво травит, как питон. Залитый солнечным соленым светом, Идет базарным рядом человек. Стучит он палкой по белесым плитам. У человека очи мудреца, Язвительно-печальная усмешка, И, чтобы скрыть ее от торгашей, Он низко шляпу на лицо надвинул. Он ходит целый день. Идет в трущобы, В богатые кварталы, в лавки, в гавань. Оттенки красок, лица и улыбки — Все остается в памяти его. И лишь порой возле богатой лавки, В шинке на бочке, на гулянке шумной Он позволяет векам опуститься, Он позволяет отдохнуть глазам. Не надо. Не мешайте. Погодите. Он бредит. И когда глаза откроет, — Мелькнет в зрачках такой тяжелый отблеск, Что вряд ли своему врагу желал бы. Мужицкий Брейгель бредит милым краем На улице меж лавок и обжор. О лавки, лавки! Вы душа отчизны. Висят на прутьях заржавевших туши. Багрянец мяса вкусно оттеняют Янтарный жир и сахарная кость. Индеек ряд в бумажных панталонах. Телята взращены здесь без воды, На теплом молоке. И груши бедер, Что пахнут горько еленцовым дымом И чесноком. А в ваннах ледяных Блаженно кабаны вдруг отдыхают, Для холодца. И вся твоя отчизна Похожа на такого кабана. Прилавки с рыбой влажно пахнут морем. Копченый угорь тает на жаре. И красные огромные омары Гурманов с нетерпеньем ожидают. И льются ртутным серебром в корыта Трепещущие струи из сельдей. А там желтеет свежим маслом репа, Вот огурцы, брюссельская капуста, Редис, как роза, с белоснежной попкой И с каплями на листьях ситовидных. А помидоры с влагою горячей От десен солнцем брызгаются в глотки. И это все, наваленное кучей, Обрызганное солнцем и водою, Поет, и радуется, и звенит. Край сыт обильно, как пастух на Юрья: Из разных стран приносят корабли Корицы запах островов далеких, Гвоздику, черный и душистый перец — Он трепетно желудки сокращает. Иначе мяса, дичи, всякой рыбы Страна бы не могла переварить. Мужицкий Брейгель вновь идет на площадь, Садится и в руке альбом сжимает. Он видит тучных бюргеров за пивом, Слепого, нежно гладящего скрипку, Столы — кряхтят натужно от жратвы, Наставленной на них. А на крылечке Стоит шинкарка и глядит на площадь, На полные столы и на гуляк. Отдайся ей. Да только помолившись, Чтобы живой хоть душу отпустили Объятья страшных белоснежных рук. Так, подбоченившись, она стоит, И ноги, как окорока, все топчут Сдается, не крыльцо, а государство. А впрочем, таких женщин здесь и любят. Вот мельник плавно из толпы выходит. Перед шинкаркою ногою дрыгнул И пригласил ее с собой на танец. Пол гнется под слоновьею походкой. И вот летят они. Трясутся груди. Ворочают мощнейшими мясами И задом дрыгают. И сытый пот Стекает с круглых лиц в пивные кружки. Вот веки Брейгеля зрачки прикрыли. Он думает, что мельнику с шинкаркой Прекрасно будет спать на сеновале, А там пусть все на свете трын-трава. За сытостью они не замечают, Что шашель ест их дом, их обворуют, Страны название «край Нидерландов» Забудут спящие. Будь проклят край! Никто не хочет знать здесь о свободе, О поисках, горенье и искусстве. Нет, — он солгал, — искусство разрешают. Оно должно ласкать глаза у сытых, И благородными писать их лица, И в мышцы превращать на шеях жир, И воспевать их теплые покои, Их одеяла, ночники и жен их, Спокойных, как голландские коровы; Доказывать, как будто эти люди, Ловцы омаров и ткачи шелков, Живут без кашля и не тонут в море. Что выведет из сытого блаженства?! Сам каждый за себя. Ничто не тронет. Икар погибнет — и никто не бросит И взгляда на те вспененные волны, Где жалобно, мучительно и гордо Вдруг сломанное вскинулось крыло. Что им до взлетов и до грез высоких, До мужества, горенья за свободу? Они свой зоб набьют — и под перину. Страна лентяев! На траве густой, Под деревом, взрастившим вместо яблок На толстых ветках даже колбасу, Что капает с концов прозрачным жиром, Взрастившим с требухою пирожки, — Спят люди мертвым сном и в ус не дуют. Спит воин, головою меч прикрывший, Чиновник спит, разинув рот слюнявый, Крестьянин спит, забыв свое цепильно. Откуда-то к лентяям из кустов Идет яичница на тонких ножках. От черной раскаленной сковородки Парок благонамеренный курится, И остается только ртом почавкать. А делать что ж еще? Вкушать съестное Закон ведь никому не запрещает, Раз деньги есть. Мужицкий Брейгель бредит. Кто вы такие? Как назвать вас, люди? Куда страна, да с вами, забредет? Слепые! Мертвые! Они идут, Держась рукою за плечо передних, И

их ведет слепой. И прямо в яму Он падает. А задние не видят, По-прежнему застыло на их лицах Самодовольное по-свински чванство. Что ж просчитался ты, мужицкий Брейгель? Швыряй в лицо им горькие полотна, Дразни, как бугая, платком их красным, Показывай слепцам конец Икара, — Они ведь все равно не осознают. Возможно, лишь потомки?

2

Питер Брейгель Старший, прозванный «Мужицким» (умер в 1569 г.), — выдающийся нидерландский художник XVI в., автор картин «Падение Икара», «Слепые», «Крестьянский танец», «Страна лентяев» и др.

Пророк Иероним Босх [3]

Н. М. Молевой

«Внимание! Всем! Внимание! Опасность от атомных взрывов. Упрячьте детей! Упрячьте ученых и книги! Упрячьте в подвал партитуры Бетховена и Гуно! Упрячьте картины Босха: Он знал ведь об этом давно». Странный, странный творец! В сумраке средневековья Сидел он перед мольбертом, Взор к бликам свечи прикован. Тень по углам квартиры, Тени по краскам бегут, Тень над родиной милой, Мрачные тени в мозгу. Испанцы край захватили, Сжигали людей — не жаль им, Жить никому не давали, Рабом только быть — разрешали. Малые плакали дети, На ноже умирали. Художник не мог смеяться — Правду в душе не украли. И вот в груди у такого Не сердце, а головешка, У Иеронима Босха Угасла даже усмешка. Он видел, что души отвергнутых Не сталь, а безвольный воск, И пророчил гений людям, Ты, Иероним Босх, Своей неуемной фантазией Вызывал безобразных созданий... Сквозь трещины на полотнах Слышатся звуки рыданий. Мертвые птицы летают, Пылают живые кусты, Чудовища с клювами грифов Режут себе животы. У одних без ног голова, У других под задом колени. Мечутся меж пожаров Безмолвные голые тени. Сквозь дымные и сквозь красные, Сквозь пепельные цвета Танки скрежещут мощные — Тогда ведь не было так. Мог ли тогда он предвидеть, Что после ста поколений Вновь наяву восстанут Чудовища тех представлений? Что будут в геройстве люди Вскакивать на накат И под ноги им бросаться С целой связкой гранат. Вы, с душой восковою, Кошмары с цепей спустили, Вы над росной землею Смерти грибы взрастили... Давно пророчил такое Босха тревожный мозг. И все же не знал одного ты, Пророк Иероним Босх. Мысли людей изведав, Море изведав и сушу, Не мог ты думать, что в мире Стальные вырастут души, Что на всех алчных и лживых Поднимется их рука И вытряхнет их из кожи, Как клубень гнилой из мешка. «Внимание! Всем! Внимание! Взрывов уж впредь не будет! Несите скульптуры и книги! Так пойте и смейтесь, все люди! Несите детей сонливых Под солнечных звуков прибой! Несите картины Босха! Отбой! Вечный отбой!»

3

Иероним Босх — знаменитый нидерландский художник конца XV — начала XVI вв. В такой его картине, как «Страшный суд», народная сатира сочетается с мрачной, кошмарной фантазией. Странное совпадение: на его картинах нарисованы машины, которые похожи на танки и современные пушки.

Чюрленис

В. И. Бараускене

Как тебя заслонить от безумных ударов, Как тебя сохранить в вечной битве со злом, Ты, Земля, ты, седой одуванчика шарик Под безжалостным ветром, под совиным крылом. Не дрожи, не дрожи, ну не надо, Земля моя, Ведь навеки рассеешься в бездне веков, Облетишь от атома, вспышек рекламы, От продажного лязга печатных станков. От того, что без знания зла и невзгоды, Как туман равнодушный с теплых лугов, Как азийская лава, проплывают народы, В стороне оставляя безучастных богов. Вот, вот-вот, словно жертва солнцу умершему, Как в погасшую печку спускается гроб... И все дальше смертных факелов перлы, И все ближе к вечному мраку народ. И как только любовь там умрет несчастная, Сбросят звуки и колеры под откос, — Без пространства и времени треснет на части, Остановится колокол в лютый мороз. И в господстве той тьмы и хаоса этого, Без морей, без улыбок, без солнца-листа, Я вздеваю ладони над миром без света, Как глашатай, кричу: «Светоносный, восстань!» Не хочу! — И вздымаются блики спокойные. Заклинаю! — И вот над безбрежьем земли, Над прозрачными, словно родник, колокольнями, В звонком небе, как тучки, летят корабли. Мир вам всем! — И становятся страшные воды, И — минуту назад как предвестник беды — Океан живой, подарив погоду, Сторожит одуванчик на кромке воды. Будет так! — И залог того в солнце и зорях, Да в любви и мужестве, в свете листвы, В синих замках форели — литовских озерах — И в бездонных зеницах у женщин Литвы.

Глухой гений

Гойя

Чудовищ сон ума рождает, И властвуют они над ним, И воздух криком заполняют, Визжат, бросаются все в дым. Беснуется мой мозг от визга На праведной из всех планет. Без слуха!!! Всматриваюсь. Вижу И трогаю корявый свет. Что с ним? Какой надменный дьявол Землей играет, как мячом? Зачем кому-то власть предъявит? Зачем другого бьет мечом? У ведьмы на груди свисает Дух тьмы — знак злобных и тупых. Свет убивает, умирает. Кто не осел — тот нетопырь. И кто поверит — вплоть до кровных, — Что трудно мне и прелесть чар, И детскую свою любовность Скрыть за жестокость и кошмар? Нельзя иначе, ибо мигом Раздразнишь лютую змею... Иначе схватят и унизят, И грязью в душу наплюют. Но в царстве смерти и тревоги Есть для меня один маяк — Он освещает мне дороги... Испания, земля моя! Окутанная в санбенито С дурацким острым колпаком, Ревущим пламенем обвита, В тюрьме удушена шнурком. Война! Убили мать на поле. Несут. Закат уж догорел. Ребенок сирый, бедный, квелый Идет за ней, смертельно бел. Не видели бы лучше очи Вот это: новой смерти тень, Фигурку маленькую ночью, Как луч, врывающийся в день. Кто высушит ребенку слезы? Кто он, погубленный в лесах? Цветок жасмина на морозе. В глазах безжизненных слеза. «Матушка, бедная, Как это выдержать? Какое мужество!» Я крик сплошной вонзаю в пекло, Крик краски, крик иглы в тюрьме. В конце: «Уж истина исчезла!», В веселье умерла под смех. Глухим живу и умираю, Глухим под градом пуль в беде, Глухим: ведь слушать не желаю Той лжи, что властвует везде. Пока под звуки новой песни, Хорала, что зальет поля, Святая правда не воскреснет — А с ней воскреснет и земля. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тогда — услышу.