Стихи

Коллектив авторов

и пройдет, осленка понукая, лепестки, колючки в волосах, — легкая, лучистая такая, — а была, голубка, на сносях. И куда ж они бежали ныне? Грезя так, я, сгорбленная, шла. Вот мой дом на каменной вершине, — глянула и в блеске замерла… Предо мной, — обделанный на диво, новенький и белый, как яйцо, домик мой, с оливою радивой, серебром купающей крыльцо! Я вхожу… Уж в облаке лучистом разметалось солнце за бугром. Умиляюсь, плачу я над чистым, синим и малиновым ковром. Умер

день. Я видела осленка, петушка и гвоздики во сне. День воскрес. Дивясь, толкуя звонко, две соседки юркнули ко мне. Милые! Сама помолодею за сухой, за новою стеной! Говорят: ушел он в Иудею, старый плотник с юною женой. Говорят: пришедшие оттуда пастухи рассказывают всем, что в ночи сияющее чудо пролилось на дальний Вифлеем…

<1922>

Невеста рыцаря

Жду рыцаря, жду юного Ивэйна, и с башни вдаль гляжу я ввечеру. Мои шелка вздыхают легковейно, и огневеет сердце на ветру. Твой светлый конь и звон его крылатый в пыли цветной мне снится с вышины. Твои ли там поблескивают латы иль блеска слез глаза мои полны? Я о тебе слыхала от трувэра, о странствиях, о подвигах святых. Я ведаю, что истинная вера душистей роз и сумерек моих. Ты нежен был, — а нежность так жестока! Одна, горю в вечерней вышине. В блистанье битв, у белых стен Востока, таишь любовь учтивую ко мне. Но возвратись… Пускай твоя кольчуга сомнет мою девическую грудь… Я жду, Ивэйн, не призрачного друга, — я жду того, с кем сладостно уснуть.

<1922>

Пегас

Гляди: вон там, на той скале — Пегас! Да, это он, сияющий и бурный! Приветствуй эти горы. День погас, а ночи нет… Приветствуй час пурпурный. Над крутизной огромный белый конь, как лебедь, плещет белыми крылами, — и вот взвился, и в тучи, над скалами, плеснул копыт серебряный огонь. Ударил в них, прожег одну, другую и в исступленном пурпуре исчез. Настала ночь. Нет мира, нет небес, — все — только ночь. Приветствуй ночь нагую. Вглядись в нее: копыта след крутой узнай в звезде, упавшей молчаливо. И Млечный Путь плывет над темнотой воздушною распущенною гривой.

<1922>

Петербург

Он на трясине был построен средь бури творческих времен: он вырос — холоден и строен, под вопли нищих похорон. Он сонным грезам предавался, но под гранитною пятой до срока тайного скрывался мир целый, — мстительно-живой. Дышал он смертною отравой, весь беззаконных полон сил. А этот город величавый главу так гордо возносил. И оснеженный, в дымке синей однажды спал он, — недвижим, как что-то в сумрачной трясине внезапно вздрогнуло под ним. И все кругом затрепетало, и стоглагольный грянул зов: раскрывшись, бездна отдавала зaвopoженныx мертвецов. И пошатнулся всадник медный, и помрачился свод

небес, и раздавался крик победный: "Да здравствует болотный бес".

Россия

Плыви, бессонница, плыви, воспоминанье… Я дивно одинок. Ни звука, ни луча… Ночь за оконницей безмолвна, как изгнанье, черна, как совесть палача. Мой рай уже давно и срублен, и распродан… Я рос таинственно в таинственном краю, но Бог [3] у юного, небрежного народа Россию выхолил мою.

3

Возможно, опечатка: "Бес"? — С. В.

Рабу стыдливую, поющую про зори свои дрожащие, увел он в темноту и в ужасе ее, терзаньях и позоре познал восторга полноту. Он груди вырвал ей, глаза святые выжег, и что ей пользы в том, что в тишь ее равнин польется ныне смрад от угольных изрыжек Европой пущенных машин? Напрасно ткут они, напрасно жнут и веют, развозят по Руси и сукна, и зерно: она давно мертва, и тленом ветры веют, и все, что пело, сожжено. Он душу в ней убил. Хватил с размаху о пол младенца теплого. Вдавил пятою в грязь живые лепестки и, скорчившись, захлопал в ладоши, мерзостно смеясь. Он душу в ней убил — все то, что распевало, тянулось к синеве, плясало по лесам, все то, что при луне над водами всплывало, все, что прочувствовал я сам. Все это умерло. Христу ли, Немезиде молиться нам теперь? Дождемся ли чудес? Кто скажет наконец лукавому: изыди? кого послушается бес? Все это умерло, и все же вдохновенье волнуется во мне, сгораю, но пою. Родная, мертвая, я чаю воскресенья и жизнь грядущую твою!

<1922>

Снежная ночь

Как призрак я иду, и реет в тишине такая тающая нега, — что словно спишь в раю и чувствуешь во сне порханье ангельского снега. Как поцелуи губ незримых и немых, снежинки на ресницах тают. Иду, и фонари в провалах кружевных слезами смутными блистают. Ночь легкая, целуй, ночь медленная, лей сладчайший снег зимы Господней, — да светится душа во мраке все белей, и чем белей, тем превосходней. Так, ночью, в вышине воздушной бытия, сквозь некий трепет слепо-нежный навстречу призракам встает душа моя, проникшись благодати снежной.

<1922>

Суфлер

С восьми до полночи таюсь я в будке тесной, за книгой, много раз прочитанной, сижу и слышу голос ваш… Я знаю, — вы прелестны, но, спутаться боясь, на вас я не гляжу. Не ведаете вы моих печалей скрытых… Я слышу голос ваш, надтреснутый слегка, и в нем, — да, только в нем, а не в словах избитых, звучат пленительно блаженство и тоска. Все так недалеко, все так недостижимо! Смеетесь, плачете, стучите каблучком, вблизи проходите, и платье, вея мимо, вдруг обдает меня воздушным холодком. А я, — исполненный и страсти и страданья, глазами странствуя по пляшущим строкам, — я кукольной любви притворные признанья бесстрастным шепотом подсказываю вам…