Стихи
Шрифт:
И олень, и тюлень, и любое другое зверье Задевали и трогали Сердце мое. В каждой клетке - глаза Словно с углями ящик... Но проходят часы, И все меньше горящих, Потухает и гаснет в звериных глазах, И несчастье Спускается на тормозах... Вот крылами накрыла орленка орлица,
Просто крыльями, Просто птенца, Просто птица. Львица видит пустыню в печальном и спутанном сне. Белке снится, что стынет Она на таежной сосне. И старинное слово: "Свобода!" И древнее: "Воля!" Мне запомнились снова И снова задели до боли.
ГОВОРИТ
Сегодня я ничему не верю: Глазам - не верю. Ушам - не верю. Пощупаю - тогда, пожалуй, поверю, Если на ощупь - все без обмана.
Мне вспоминаются хмурые немцы, Печальные пленные 45-го года, Стоявшие - руки по швам - на допросе. Я спрашиваю - они отвечают.
– Вы верите Гитлеру?
– Нет, не верю.
– Вы верите Герингу?
– Нет, не верю.
– Вы верите Геббельсу?
– О, пропаганда!
– А мне вы верите?
– Минута молчанья.
– Господин комиссар, я вам не верю. Все пропаганда. Весь мир - пропаганда.
Если бы я превратился в ребенка, Снова учился в начальной школе, И мне бы сказали такое: Волга впадает в Каспийское море! Я бы, конечно, поверил. Но прежде Нашел бы эту самую Волку, Спустился бы вниз по течению к морю, Умылся его водой мутноватой И только тогда бы, пожалуй, поверил.
Лошади едят овес и сено! Ложь! Зимой 33-го года Я жил на тощей, как жердь, Украине. Лошади ели сначала солому, Потому - худые соломенные крыши, Потом их гнали в Харьков на свалку. Я лично видел своими глазами Суровых, серьезных, почти что важных Гнедых, караковых и буланых, Молча, неспешно бродивших по свалке. Они ходили, потом стояли, А после падали и долго лежали, Умирали лошади не сразу... Лошади едят овес и сено! Нет! Неверно! Ложь, пропаганда. Все - пропаганда. Весь мир - пропаганда.
БОЛЕЗНЬ
Досрочная ранняя старость, Похожая на пораженье, А кроме того - на усталость. А также - на отраженье Лица
в сероватой луже, В измытой водице ванной: Все звуки становятся глуше, Все краски темнеют и вянут.
Куриные вялые крылья Мотаются за спиною. Все роли мои - вторые! Являются передо мною.
Мелькают, а мне - не стыдно. А мне - все равно, все едино. И слышно, как волосы стынут И застывают в седины.
Я выдохся. Я - как город, Открывший врагу ворота. А был я - юный и гордый Солдат своего народа.
Теперь я лежу на диване. Теперь я хожу на вдуванья. А мне - приказы давали. Потом - ордена давали.
Все, как ладонью, прикрыто Сплошной головною болью Разбито мое корыто. Сижу у него сам с собою. Так вот она, середина Жизни. Возраст успеха. А мне - все равно. Все едино. А мне - наплевать. Не к спеху.
Забыл, как спускаться с лестниц. Не открываю ставен. Как в комнате, Я в болезни Кровать и стол поставил. И ходят в квартиру нашу Дамы второго разряда, И я сочиняю кашу Из пшенного концентрата. И я не читаю газеты, А книги - до середины. Но мне наплевать на это. Мне все равно. Все
М.В. КУЛЬЧИЦКИЙ
Одни верны России
потому-то, Другие же верны ей
оттого-то, А он - не думал, как и почему. Она - его поденная работа. Она - его хорошая минута. Она была отечеством ему.
Его кормили.
Но кормили - плохо. Его хвалили.
Но хвалили - тихо. Ему давали славу.
Но - едва. Но с первого мальчишеского вздоха До смертного
обдуманного
крика Поэт искал
не славу,
а слова.
Слова, слова.
Он знал одну награду: В том,
чтоб словами своего народа Великое и новое назвать. Есть кони для войны
и для парада. В литературе
тоже есть породы. Поэтому я думаю:
не надо Об этой смерти слишком горевать.
Я не жалею, что его убили. Жалею, что его убили рано. Не в третьей мировой,
а во второй. Рожденный пасть
на скалы океана, Он занесен континентальной пылью И хмуро спит
в своей глуши степной.
x x x
Уменья нет сослаться на болезнь, Таланту нет не оказаться дома. Приходится, перекрестившись, лезть В такую грязь, где не бывать другому.
Как ни посмотришь, сказано умно Ошибок мало, а достоинств много. А с точки зренья господа-то бога?
Господь, он скажет: "Все равно говно!"
Господ не любит умных и ученых, Предпочитает тихих дураков, Не уважает новообращенных И с любопытством чтит еретиков.
ФИЗИКИ И ЛИРИКИ
Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли Мы,
что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете Не взлетают наши кони... То-то физики в почете, То-то лирики в загоне.
Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, А скорее интересно Наблюдать, как, словно пена, Опадают наши рифмы И величие
степенно Отступает в логарифмы.
x x x
Подумайте, что звали высшей мерой Лет двадцать или двадцать пять подряд. Добро? Любовь? Нет. Свет рассвета серый И звук расстрела. Мы будем мерить выше этой высшей, А мера будет лучше и верней. А для зари, над городом нависшей, Употребленье лучшее найдем.
x x x
Двадцатые годы, когда все были Двадцатилетними, молодыми, Скрылись в хронологическом дыме.
В тридцатые годы все повзрослели Те, которые уцелели.
Потом настали сороковые. Всех уцелевших на фронт послали,
Белы снега над ними постлали.
Кое-кто остался все же, Кое-кто пережил лихолетье.
В пятидесятых годах столетья, Самых лучших, мы отдохнули. Спины отчасти разогнули, Головы подняли отчасти.
Не знали, что это и есть счастье, Были нервны и недовольны, По временам вспоминали войны И то, что было перед войною.