Стихи

Набоков Владимир Владимирович

АРХАНГЕЛЫ

Поставь на правый путь. Сомнения развей. Ночь давит над землей, и ночь в душе моей. Поставь на правый путь. И страшно мне уснуть, и бодрствовать невмочь. Небытия намек я чую в эту ночь. И страшно мне уснуть. Я верю — ты придешь, наставник неземной, на миг, на краткий миг восстанешь предо мной. Я верю, ты придешь. Ты знаешь мира ложь, бессилье, сумрак наш, невидимого мне попутчика ты дашь. Ты знаешь мира ложь. И вот подходишь ты. Немею и дрожу, движенье верное руки твоей слежу. И вот отходишь ты. Средь чуждой темноты я вижу путь прямой. О, дух пророческий, ты говоришь, он мой Средь чуждой

темноты… Но я боюсь идти: могу свернуть, упасть. И льстива, и страшна ночного беса власть, О, я боюсь идти. «Не бойся: по пути ты не один пойдешь. Не будешь ты один и если соскользнешь с высокого пути…» Крым, 1918 г.

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Час задумчивый строгого ужина, предсказанья измен и разлуки. Озаряет ночная жемчужина олеандровые лепестки. Наклонился апостол к апостолу. У Христа — серебристые руки. Ясно молятся свечи, и по столу ночные ползут мотыльки. Крым, 1918 г.

/Отрывок/

Твоих одежд воздушных я коснулся, и мелкие посыпались цветы из облака благоуханной ткани. Стояли мы на белых ступенях, в полдневный час, у моря, — и на юге, сверкая, колебались корабли. Спросила ты: что на земле прекрасней темнолиловых лепестков фиалок, разбросанных по мрамору? Твои глаза, твои покорные глаза, я отвечал. Потом мы побрели вдоль берега, ладонями блуждая по краю бледно-каменной ограды. Синела даль. Ты слабо улыбалась, любуясь парусами кораблей, как будто вырезанными из солнца. Крым, 1918 г.

ДВИЖЕНЬЕ

Искусственное тел передвиженье — вот разума древнейшая любовь, и в этом жадно ищет отраженья под кожею кружащаяся кровь. Чу! По мосту над бешеною бездной чудовище с зарницей на хребте как бы грозой неистово-железной проносится в гремящей темноте. И чуя, как добычу, берег дальний, стоокие, по морокам морей плывут и плещут музыкою бальной чертоги исполинских кораблей. Наклон, оправданное вычисленье, да четкий, повторяющийся взрыв — и вот оно, Дедала сновиденье, взлетает, крылья струнные раскрыв. Крым, 1918 г.

РЫЦАРЬ

Я в замке. Ночь. Свод сумрачно-дубовый. Вдоль смутных стен портретов смутный ряд. Я не один: в углу — средневековый суровый страж, составленный из лат. Он в полутьме, как сон убийцы хмурый, стоял с копьем в закованной руке. Я расставлял огромные фигуры при трех свечах на шахматной доске. И вот огонь угрюмый отсвет кинул на рыцаря — и видел, слышал я: он медленно забрало отодвинул, и звякнула стальная чешуя. Он подошел тяжелою походкой, стуча копьем и латами звеня; сел предо мной и руку поднял четко, и стал играть, не глядя на меня. Взор опустив и трепетом объятый, бессмысленно я пешки выдвигал. Жемчужные и черные квадраты крылатый ветр, дохнув, перемешал. Последнею пожертвовал я пешкой, шепнул: «сдаюсь», и победитель мой с какою-то знакомою усмешкой, привстав, ко мне нагнулся над доской… Очнулся я. Недвижно рыцарь хмурый стоит в углу с копьем своим в руке, и на местах все тридцать две фигуры передо мной на шахматной доске. 18. 3. 19.

ЕЩЕ БЕЗМОЛВСТВУЮ

Еще безмолвствую и крепну я в тиши. Созданий будущих заоблачные грани еще скрываются во мгле моей души, как выси горные в предутреннем тумане. Приветствую тебя, мой неизбежный день. Все шире, шире даль, светлей, разнообразней, и на звенящую, на первую ступень всхожу, исполненный блаженства и боязни. Крым, 1919 г.

НОМЕР В ГОСТИНИЦЕ

Не

то кровать, не то скамья. Угрюмо-желтые обои. Два стула. Зеркало кривое. Мы входим — я и тень моя. Окно со звоном открываем: спадает отблеск до земли. Ночь бездыханна. Псы вдали тишь рассекают пестрым лаем. Я замираю у окна, и в черной чаше небосвода, как золотая капля меда, сверкает сладостно луна. Севастополь, 1919 г.

АКРОПОЛЬ

Чей шаг за мной? Чей шелестит виссон? Кто там поет пред мрамором богини? Ты, мысль моя. В резной тени колонн как бы звенят порывы дивных линий. Я рад всему. Струясь в Эрехтейон, мне льстит лазурь и моря блеск павлиний; спускаюсь вниз, и вот запечатлен в пыли веков мой след, от солнца синий. Во мглу, во глубь хочу на миг сойти: там, чудится, по млечному пути былых времен, сквозь сумрак молчаливый в певучем сне таинственно летишь… О, как свежа, благоговейна тишь в святилище, где дышит тень оливы! Англия, 1919 г.

FOOTBALL

Я видел, за тобой шел юноша, похожий на многих; знал я все: походку, трубку, смех. Да и таких, как ты, немало ведь, — и что же, люблю по-разному их всех. Вы проходили там, где дружественно-рьяно играли мы, кружась под зимней синевой. Отрадная игра! Широкая поляна; пестрят рубашки; мяч живой то мечется в ногах, как молния кривая, то — выстрела звучней — взвивается, и вот подпрыгиваю я, с размаху прерывая его стремительный полет. Увидя мой удар, уверенно-умелый, спросила ты, следя вращающийся мяч: знаком ли он тебе — вон тот, в фуфайке белой, худой, лохматый, как скрипач. Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом из дикой той страны, где каплет кровь на снег, и, трубку пососав, заметил мимоходом, что я — приятный человек. И дальше вы пошли. Туманясь, удалился твой голос солнечный. Я видел, как твой друг последовал, дымя, потом остановился и трубкой стукнул о каблук. А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы, что вот один из тех беспечных игроков в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, созвучья для иных веков. Кембридж, 1919 г.

LA MORTE D'ARTHUR

Все, что я видел, но забыл, ты, сказка гулкая, напомни; да: робким рыцарем я был, и пряжка резала плечо мне. Да. Злая встреча у ручья в тот вечер шелково-зеленый, кольчуги вражьей чешуя и конь под траурной попоной. 16. 12. 19.

«Будь со мной прозрачнее и проще…»

Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжен и вырублены рощи, Где моя туманилась весна, где березы грезили, и дятел по стволу постукивал… В бою безысходном друга я утратил, а потом и родину мою. И во сне я с призраками реял, наяву с блудницами блуждал; и в горах я вымыслы развеял, и в морях я песни растерял. А теперь о прошлом суждено мне тосковать у твоего огня. Будь нежней, будь искреннее. Помни, Ты одна осталась у меня. 12. 11. 19.

У КАМИНА

Ночь. И с тонким чешуйчатым шумом зацветающие угольки расправляют в камине угрюмом огневые свои лепестки. И гляжу я, виски зажимая, в золотые глаза угольков, я гляжу, изумленно внимая голосам моих первых стихов. Серафимом незримым согреты, оживают слова, как цветы: узнаю понемногу приметы вдохновившей меня красоты; воскрешаю я все, что бывало, хоть на миг умилило меня: ствол сосны пламенеющий, алый на закате июльского дня… 13. 3. 20.