Стихи

Смеляков Ярослав Васильевич

1932

Смерть бригадира

Вчера работал бригадир, склонившись над станком. Сегодня он лежит в гробу, обитом кумачом. А зубы сжаты. И глаза закрыты навсегда. И не раскроет их никто. Нигде. И никогда. И тяжело тебе лежать в последней из квартир, и нелегко тебе молчать, товарищ бригадир. Твой цех в молчанье понесет тебя по мостовой. В зеленый день в последний раз пойдем мы за тобой. Но это завтра. А пока, молчанью вопреки, от гула, сжатого в винтах, качаются станки. За типографии окном шумит вечерний мир, гудит и ходит без тебя, товарищ бригадир. Врывайся с маху в эту жизнь, до полночи броди! А ты не слышишь. Ты лежишь, товарищ бригадир. Недаром заходил в завком сегодня плановик. И станет за твоим станком упрямый ученик. Он перекрутит все винты, все гайки развернет. Но я ручаюсь, что станок по-прежнему пойдет. Ты жизнь свою не потерял, гуляя

и трубя. Страна, машина и реал запомнили тебя. И ты недаром сорок лет в цехах страны провел, и ты недаром научил работать комсомол. Двенадцать парней. Молодежь. Победа впереди. Нет, ты не умер. Ты живешь, товарищ бригадир. Твоя работа и любовь остались позади. Но мы их дальше понесем, Товарищ бригадир. Мы именем твоим свою бригаду назовем. Мы радостным путем побед по всей земле пройдем. Когда же подойдут года, мы встретим смерть свою под красным знаменем труда — в цехах или в бою. Но смотрят гордо города, но вечер тих и рус. И разве это смерть, когда работает Союз? Который — бой, который — гром за настоящий мир. В котором мы с тобой живем, товарищ бригадир.

1932

Мама

Добра моя мать. Добра, сердечна. Приди к ней — увенчанный и увечный — делиться удачей, печаль скрывать — чайник согреет, обед поставит, выслушает, ночевать оставит: сама — на сундук, а гостям — кровать. Старенькая. Ведь видала виды, знала обманы, хулу, обиды. Но не пошло ей ученье впрок. Окна погасли. Фонарь погашен. Только до позднего в комнате нашей теплится радостный огонек. Это она над письмом склонилась. Не позабыла, не поленилась — пишет ответы во все края: кого — пожалеет, кого — поздравит, кого — подбодрит, а кого — поправит. Совесть людская. Мама моя. Долго сидит она над тетрадкой, отодвигая седую прядку (дельная — рано ей на покой), глаз утомленных не закрывая, ближних и дальних обогревая своею лучистою добротой. Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила. Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться — как будто! — лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно за шумным праздником наблюдать. Мне бы с тобою все время ладить, все бы морщинки твои разгладить. Может, затем и стихи пишу, что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своем я тебя ношу.

1938

Лирическое отступление

Валентиной Климовичи дочку назвали. Это имя мне дорого — символ любви. Валентина Аркадьевна. Валенька. Валя. Как поют, как сияют твои соловьи! Три весны прошумели над нами; как птицы; три зимы намели-накрутили снегов. Не забыта она и не может забыться: все мне видится, помнится, слышится, снится — все зовет, все ведет, все тоскует любовь. Если б эту тоску я отдал океану — он бы волны катал, глубиною гудел, он стонал бы и мучился, как окаянный, а к утру, что усталый старик, поседел. Если б с лесом, шумящим в полдневном веселье, я бы смог поделиться печалью своей — корни б сжались, как пальцы, стволы заскрипели и осыпались черные листья с ветвей. Если б звонкую силу, что даже поныне мне любовь вдохновенно и щедро дает, я занес бы в бесплодную сушу пустыни или вынес на мертвенный царственный лед — расцвели бы деревья, светясь на просторе, и во имя моей, Валентина, любви рокотало бы теплое синее море, пели в рощах вечерних одни соловьи. Как ты можешь теперь оставаться спокойной, между делом смеяться, притворно зевать и в ответ на мучительный выкрик достойно, опуская большие ресницы, скучать? Как ты можешь казаться чужой, равнодушной? Неужели забавою было твоей все, что жгло мое сердце, коверкало душу, все, что стало счастливою мукой моей? Как-никак — а тебя развенчать не посмею. Что ни что — а тебя позабыть не смогу. Я себя не жалел, а тебя пожалею, Я себя не сберег, а тебя сберегу.

1938

Мичуринский сад

Оценив строителей старанье, оглядев все дальние углы, я услышал ровное жужжанье, тонкое гудение пчелы. За пчелой пришел я в это царство посмотреть внимательно, как тут возле гряд целебного лекарства тоненькие яблони растут; Как стоит, не слыша пташек певчих, в старомодном длинном сюртуке каменный молчащий человечек с яблоком, прикованным к руке. Он молчит, воитель и ваятель, сморщенных не опуская век, — царь садов, самой земли приятель, седенький сутулый человек. Снял он с ветки вяжущую грушу, на две половинки разделил и ее таинственную душу в золотое яблоко вложил. Я слежу томительно и длинно, как на солнце светится пыльца и стучат, сливаясь воедино, их миндалевидные сердца. Рассыпая маленькие зерна, по колено в северных снегах, ковыляет деревце покорно на кривых беспомощных ногах. Я молчу, волнуясь в отдаленье, я бы отдал лучшие слова, чтоб достигнуть твоего уменья, твоего, учитель, мастерства. Я бы сделал горбуна красивым, слабовольным — силу бы привил, дал бы храбрость — нежным, а трусливых — храбрыми сердцами наделил. А себе одно б оставил свойство — жизнь прожить, как ты прожил ее, творческое слыша беспокойство, вечное

волнение свое.

1939

«Если я заболею…»

Если я заболею, к врачам обращаться не стану, обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду. Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой. Если ранят меня в справедливых боях, забинтуйте мне голову горной дорогой и укройте меня одеялом в осенних цветах. Порошков или капель — не надо. Пусть в стакане сияют лучи. Жаркий ветер пустынь, серебро водопада — вот чем стоит лечить. От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь — почувствуешь: вечно живем. Не облатками желтыми путь мой усеян, а облаками. Не больничным от вас ухожу коридором, а Млечным Путем.

1940

Хорошая девочка Лида

Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. Хорошая девочка Лида на улице Южной живет. Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты. По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы. И вовсе, представьте, неплохо, что рыжий пройдоха апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель. Не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида. Да чем же она хороша? Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет. Он с именем этим ложится и с именем этим встает. Недаром на каменных плитах, где милый ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида», — в отчаянье он написал. Не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл. Так Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил. Он вырастет, станет известным, покинет пенаты свои. Окажется улица тесной для этой огромной любви. Преграды влюбленному нету: смущенье и робость — вранье! На всех перекрестках планеты напишет он имя ее. На полюсе Южном — огнями, пшеницей — в кубанских степях, на русских полянах — цветами и пеной морской — на морях. Он в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжет, но вскоре над тихой Землею созвездие Лиды взойдет. Пусть будут ночами светиться над снами твоими, Москва, на синих небесных страницах красивые эти слова.

1941

Песня

Мать ждала для сына легкой доли — сын лежит, как витязь, в чистом поле. В чистом поле, на земле советской, пулею подкошенный немецкой. Мать ждала для дочери венчанья, а досталось дочери молчанье. Рыжие фельдфебели в подвале три недели доченьку пытали. Страшные придумывали муки, белые вывертывали руки. Три недели в сумраке подвала ничего она им не сказала. Только за минуту до расстрела вспомнила про голос и запела. Ах, не стонет мать и не рыдает — имена родные повторяет. Разве она думала-рядила, что героев Времени растила? В тонкие пеленки пеленала, в теплые сапожки обувала.

1945

«Вот опять ты мне вспомнилась, мама…»

Вот опять ты мне вспомнилась, мама, и глаза твои, полные слез, и знакомая с детства панама на венке поредевших волос. Оттеняет терпенье и ласку потемневшая в битвах Москвы материнского воинства каска — украшенье седой головы. Все стволы, что по русским стреляли, все осколки чужих батарей неизменно в тебя попадали, застревали в одежде твоей. Ты заштопала их, моя мама, но они все равно мне видны, эти грубые длинные шрамы — беспощадные метки войны… Дай же, милая, я поцелую, от волненья дыша горячо, эту бедную прядку седую и задетое пулей плечо. В дни, когда из окошек вагонных мы глотали движения дым и считали свои перегоны по дороге к окопам своим, Как скульптуры из ветра и стали, на откосах железных путей днем и ночью бессменно стояли батальоны седых матерей. Я не знаю, отличья какие, не умею я вас разделять: ты одна у меня, как Россия, милосердная русская мать. Это слово протяжно и кратко произносят на весях родных и младенцы в некрепких кроватках, и солдаты в могилах своих. Больше нет и не надо разлуки, и держу я в ладони своей эти милые трудные руки, словно руки России моей.

1945

Портрет

Сносились мужские ботинки, армейское вышло белье, но красное пламя косынки всегда освещало ее. Любила она, как отвагу, как средство от всех неудач, кусочек октябрьского флага — осеннего вихря кумач. В нем было бессмертное что-то: останется угол платка, как красный колпак санкюлота и черный венок моряка. Когда в тишину кабинетов ее увлекали дела, — сама революция это по каменным лестницам шла. Такие на резких плакатах печатались в наши года прямые черты делегаток, молчащие лица труда.

1945

Кремлевские ели

Это кто-то придумал счастливо, что на Красную площадь привез не плакучее празднество ивы и не легкую сказку берез. Пусть кремлевские темные ели тихо-тихо стоят на заре, островерхие дети метели — наша память о том январе. Нам сродни их простое убранство, молчаливая их красота, и суровых ветвей постоянство, и сибирских стволов прямота.