Стихотворения 1916-1920 годов
Шрифт:
Эта ли нежность — жжет?
Вспомни, как руки пустив вдоль тела,
Закаменев, на тебя глядела.
Не загощусь я в твоем дому,
Раскрепощу молодую совесть.
Видишь: к великим боям готовясь,
Сам ухожу во тьму.
И обещаю: не будет биться
В окна твои — золотая птица!
25 ноября 1920
ЧУЖОМУ
Твои
Врозь наши головы.
Не изменить в тисках Змеи
Мне Духу — Голубю.
Не ринусь в красный хоровод
Вкруг древа майского.
Превыше всех земных ворот —
Врата мне — райские.
Твои победы — не мои!
Иные грезились!
Мы не на двух концах земли —
На двух созвездиях!
Ревнители двух разных звезд —
Так что же делаю —
Я, перекидывая мост
Рукою смелою?!
Есть у меня моих икон
Ценней — сокровище.
Послушай: есть другой закон,
Законы — кроющий.
Пред ним — все клонятся клинки,
Все меркнут — яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.
И будем мы судимы — знай —
Одною мерою.
И будет нам обоим — Рай,
В который — верую.
Москва, 28 ноября 1920
«Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…»
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.
О милая! — Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб н'a сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки! — Стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен
— Смерть — выбью! Верст на тысячу в округе
Растоплены снега и лес спален.
И если всё ж — плеча, крыла, колена
Сжав — на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы смеясь над тленом,
Стихом восстать — иль розаном расцвесть!
Около 28 ноября 1920
«Целовалась с нищим, с вором, с горбачом…»
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла — нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди — не откажу!
Пока молода —
Всё как с гуся вода!
Никогда никому:
Нет!
Всегда — да!
Что
Без разбору я кошу, как смерть косой!
Говорят мне, что цыган-ты-конокрад,
Про тебя еще другое говорят…
А мне чт'o за беда —
Что с копытом нога!
Никогда никому:
Нет!
Всегда — да!
Блещут, плещут, хлещут раны — кумачом,
Целоваться я не стану — с палачом!
Москва, ноябрь 1920
(ВЗЯТИЕ КРЫМА)
И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней — согб'eнные — моей страны
Идут сыны.
Золотокудрого воздев
Ребенка — матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная — до неба — пыль.
Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взб'eшенный.
Все окна флагами кипят.
Одно — завешено.
Ноябрь 1920
«Буду выспрашивать воды широкого Дона…»
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: — Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: — Всех слез моих плакать — не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу — кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! — дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях — и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
Ноябрь 1920
«Я знаю эту бархатную бренность…»
Я знаю эту бархатную бренность
— Верней брони! — от зябких плеч сутулых
— От худобы пролегшие — две складки
Вдоль бархата груди,
К которой не прижмусь — хотя так нежно
Щеке — к которой не прижмусь я, ибо
Такая в этом грусть: щека и бархат,
А не — душа и грудь!
И в праведнических ладонях лоб твой
Я знаю — в кипарисовых ладонях
Зажатый и склоненный — дабы легче