Стихотворения Аполлона Майкова

Белинский Виссарион Григорьевич

Скольких бодрых жизнь поблекла!Скольких низких рек щадит!..Нет великого Патрокла,Жив презрительный Терсит.Смертный, вечный Дий ФортунеСвоенравной предал нас:Уловляй же быстрый час,Не тревожа сердца втуне!

Какие переходы от высоких созерцаний трагической судьбы всего великого к веселому взгляду на жизнь!.. Вспоминая Аякса, убившего себя в гневе за коварное похищение Одиссеем выигранных им доспехов Ахилла, брат его, Оилид, говорит:

Мир тебе во тьме Эрева!Жизнь твою не враг пожал:Ты своею силой пал,Жертвой гибельного гнева!

Какое величие, какой пафос в этой догматике героизма, в этих стихах:

О Ахилл! о мой родитель!(Возгласил Неоптолем)Быстрый мира посетитель,Жребий

лучший взял ты в нем.Жить с людьми племен делами —Благо первое земли;Будем вечны именамиИ сокрытые в пыли!Слава дней твоих нетленна;В песнях будет цвесть она:Жизнь живущих неверна,Жизнь отживших неизменна!Смерть велит умолкнуть злобе:(Диомед провозгласил)Слава Гектору во гробе!Он краса Пергама был;Он за край, где жили деды,Веледушно пролил кровь;Победившим – честь победы!Охранявшему – любовь!Кто, па суд явясь кровавый,Славто пал за отчий дом,Тот, почтенный и врагом,Будет жить в преданьях славы.

Но нисколько не менее эллинизма и в следующей речи Нестора к Гекубе, хоть ее содержание, по-видимому, и совершенно противоположно выписанным стихам выше:

Нестор, жизнию убеленный.Нацедил вина фиалИ Гекубе сокрушеннойДружелюбно выпить дал.Пей страданий утоленье;Добрый Вакхов дар вино:И веселость и забвеньеПроливает в нас оно.Пей, страдалица! печалиУслаждаются вином:Боги жалостные в немПодкрепленье сердцу дали.Вспомни матерь Ниобею:Что изведала она!Сколь ужасная над неюКазнь была совершена!Но и с нею, безотрадной,Добрый Вакх недаром был:Он струею винограднойВмиг тоску в ной усыпил.Если грудь вином согретаИ в устах вино кипит:Скорби наши быстро мчитИх смывающая Лета.

Нельзя спрашивать поэта, зачем у него есть то, а нет этого; но долг критики заметить, что у него есть и чего нет. Вот почему мы распространились здесь о сущности и значении элемента «трагического» в древнем искусстве и вот почему почитаем себя вправе заметить, что г. Майков и не коснулся этого элемента. Думаем, что причина этого заключается не столько в характере его таланта, сколько в его молодости, еще переживающей момент гармонического единства с природою, в духе древних. Но придет время – и, может быть, в духе поэта совершится движение: прекрасная природа не будет более заслонять от его глаз явлений высшего мира – мира нравственного, мира судеб человека, народов и человечества… И мы почли бы себя счастливыми, если б эти строки могли послужить хоть косвенною причиною к ускорению этого времени… Г-н Майков вполне владеет орудием искусства – стихом, который у него напоминает стих первых мастеров русской поэзии; а это – великий и подающий самые лестные надежды признак! Cтux в поэзии – то же, что слог в прозе, а слог – это сам талант, и талант необыкновенный… Но мерка великого таланта состоит не в одном стихе, хотя бы и поэтическом, и художественном, но еще и в движении, в развитии содержания поэзии, источник которого есть движение и развитие духа самого поэта; а движение и развитие состоит в беспрерывном отрицании низших моментов в пользу высших. Я никогда не назову великим поэта, которого стихотворения можно печатать по родам пьес, а не в хронологической последовательности. Батюшков – поэт с замечательным талантом; но нет никакой нужды видеть под его пьесами год и число, означающие время их сочинения…

Но мы отдалились от своего предмета. Возвращаясь к нему, должны повторить, что как родствен и присущ духу нашего поэта элемент «наивного» и «природного», так чужд элемент «трагического» в древней поэзии. Раз г. Майков был близок к нему, по содержанию, избранному им для самой большой своей пьесы; но он и не коснулся трагического, хоть, может быть, и думал вполне его выразить… Мы говорим о его драматической поэме «Олинф и Эсфирь» (римские сцены времен пятого века христианства). Мысль поэмы – контраст и взаимные отношения умирающего языческого и торжествующего христианского мира. Поэма занимает шестьдесят страниц, которые, в чтении, легко могут показаться шестьюстами страницами: так всё неглубоко, бледно, слабо, поверхностно и растянуто в этом произведении! Чем выше намерение поэта, тем выше должно быть и исполнение; но г. Майков явно взялся за дело не по вдохновению, а из рефлексии и к понравившейся ему мысли приделал сюжет и какие-то образы без лиц, вместо того чтоб следовать безотчетному желанию дать жизнь преследующим его образам, еще не зная, какую мысль выразят они… А между тем сколько элементов «трагического» с обеих сторон могло б и должно б было быть! Римская литература не представляет ни одной хорошей трагедии; но зато римская история есть беспрерывная трагедия, – зрелище, достойное народов и человечества, неистощимый источник для трагического вдохновения. В этом отношении едва ли есть другой народ, которого история могла бы соперничать с историею римлян. Страстное самозабвение в идее государственности, в идее политического величия своего отечества, пафос к гражданской свободе, к ненарушимости и неприкосновенности прав сословий и каждого гражданина отдельно, гражданская доблесть, в цветущие времена великой республики, и гордая, стоистическая борьба с роком, увлекавшим к падению великую отчизну великих граждан, и уступчивость

судьбе вследствие гениального предвидения будущего, уступчивость, роковая для начавших и счастливая для менее великих, но более вовремя явившихся, – вот где элементы «трагического» в истории Рима, великой отчизны Кориоланов, Фабиев, Гракхов, Сципионов, Мариев, Лукуллов, Помпеев, Цезарей и Антониев – этих колоссальных ликов, сияющих блеском героического величия, нестерпимого для слабонервных глаз выродившихся людей нашего времени!.. Правда, поэт избрал эпоху уже выродившегося, умирающего Рима; но, в противоположность христианству, он бы должен был избрать последнего римлянина, который, независимо от всего окружающего его, в своем личном характере, выразил бы – сколько стоистическою жизнию и трагическою смертию, столько же и тоскою по цветущим временам своего отечества – все субстанциальное, все, чем велик был республиканский Рим. Но Олинф г. Майкова только эпикуреец и больше ничего; собственно, он – образ без лица. Другая сторона поэмы – христианская, тоже полна трагического величия, ибо ее альфа и омега – мученичество и смерть за истину; но и она так же слаба и бледна у нашего поэта, как и языческая. Впрочем, вся поэма отличается хорошими, звучными, а иногда и поэтическими стихами, как, например, вот эта пиршественная песня римлян-язычников:

Блестит чертог; горит елей;Ясмин и мирт благоухает;Фонтан, шумя, между огнейЗлатыми брызгами играет.Греми, волшебный гимн пиров!Несите, юноши, плодовИ роз и листьев винограда:Венчайте нас! Что в жизни нам?Мы в жертву суждены богам ужасным ада,А жертва пышная в убранствах вертограда —Угоднее богам!Настанет час – воззрим суровоМы на гремящий жизни пир,Как сей скелет белоголовый,Беглец могил. На звуки флейт и лирОн безответен, гость гробовый!Но он ведь пел, и он любил,И богу гроздий он служил…О други! сыпьте роз Горациева садаПо сим белеющим костям,И свежей кистью виноградаВенчайте череп – этот храм.Чертог покинутый и сирый,Где обитал животворящий духВо дни, когда кифара с звонкой лиройЕго пленяли чуткий слух,И пил он роз благоуханье,Любил кристалл амфоры золотой,И дев горячие лобзанья,И трепет груди молодой!

Вообще, когда г. Майков выходит из сферы антологической поэзии, его талант как будто слабеет. Доказательством этого может служить маленькая поэмка его «Венера Медпцейская», содержание которой, как можно видеть из самого ее заглавия, относится к сфере классической поэзии. Существует предание, что знаменитая статуя, известная под именем Венеры Медицейской, есть изображение одной римской императрицы. Поэт заставляет ее, выходя из волны, восхищаться собственною красотою —

И вот красавицы надменнойМечта сбылась: перенеслоВолшебство кисти вдохновенной {15} На мрамора обломок бренныйИ это гордое чело,Венчанное красой Изиды (?!),И стройный стан и шелк кудрей: {16} И Рим нарек ее Кипридой!И Рим молился перед ней!

Мысль, как видите, малопоэтическая, слишком незрелая и как будто изысканная, не говоря уже об унижающей достоинство искусства мысли – видеть простую копию, портрет, в вдохновенном создании свободного творчества. Самые стихи этой поэмы только красивы и ловки, но не художественны; есть между ними даже оскорбляющие тонкий эстетический вкус, любящий благородную простоту и точность выражений, как, например;

15

В подлиннике: «Волшебство мысли вдохновенной».

16

В подлиннике: «И стройный стан и снег грудей».

На грудь высокую пуститеЗмеистый локонов разлив.

Что такое: пустить на грудь змеистый разлив локонов? Это было бы хорошо разве в стихотворении г. Бенедиктова, но очень дурно в стихотворении г. Майкова. Или:

Прошли века. Их молот твердыйВеличья храмы раздробил.

Что такое: молот веков, раздробляющий храмы величья? Неужели это поэзия, не реторика?..

Не без достоинств следующие стихотворения, с более или менее антологическим оттенком: «Радость», «Измена», XXXIII, «Жизнь», «Прощание с деревней», «Заря», «Горы», «Мраморный фавн». Что до последнего стихотворения, – оно было бы лучше, если б не было растянуто приставкою и кончилось 25-м стихом или – может быть, и еще лучше – 13-м стихом.

Теперь мы переходим ко второму разряду стихотворений г. Майкова и с сожалением предупреждаем наших читателей, что здесь нам больше должно будет порицать, чем хвалить… В этих стихотворениях мы желали б найти поэта, современного и по идеям, и по формам, и по чувствам, по симпатии и антипатии, по скорбям и радостям, надеждам и желаниям, но – увы! – мы не нашли в них, за исключением слишком немногих, даже и просто поэта… Там хорошие стихи при сбивчивости идеи, а иногда и при пустоте содержания; тут неопределенность и вычурность выражения при усилии сказать что-то такое, чего у автора не было ни в представлении, ни в фантазии; между всем этим иногда удачный стих, прекрасный образ, а все остальное – реторика: вот общий характер этих стихотворений. Пересмотрим их.