Стихотворения и поэмы (основное собрание)

Бродский Иосиф Александрович

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,

как монах либо мусор, обутый в жесть.

И громоздкая письменность с ревом идет на слом,

никому не давая себя прочесть.

V

Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю".

Одеяло серого цвета, и сам ты стар.

Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,

что наутро море крикнет мне: "наверстал!"

Все равно, на какую букву себя послать,

человека

всегда настигает его же храп,

и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,

шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихой

небожитель, прощенного в профиль бледней греха,

заливая глаза на камнях ледяной ухой,

чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает -- куда, стыдно сказать -- клешня.

Так следы оставляет в туче кто в ней парил.

Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,

чтоб по волнам ступать, не держась перил.

1981

– ----------------

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен

I

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!

Потные муравьи спят в тени курослепа.

Муха сползает с пыльного эполета

лопуха, разжалованного в рядовые.

Выраженье "ниже травы" впервые

означает гусениц. Буровые

вышки разросшегося кипрея

в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея

синеют от близости эмпирея.

Салют бесцветного болиголова

сотрясаем грабками пожилого

богомола. Темно-лилова,

сердцевина репейника напоминает мину,

взорвавшуюся как бы наполовину.

Дягиль тянется точно рука к графину.

И паук, как рыбачка, латает крепкой

ниткой свой невод, распятый терпкой

полынью и золотой сурепкой.

Жизнь -- сумма мелких движений. Сумрак

в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,

меняющийся каждый миг рисунок

конского щавеля, дрожь люцерны,

чабреца, тимофеевки -- драгоценны

для понимания законов сцены,

не имеющей центра. И злак, и плевел

в полдень отбрасывают на север

общую тень, ибо их посеял

тот же ветреный сеятель, кривотолки

о котором и по сей день не смолкли.

Вслушайся, как шуршат метелки

петушка-или-курочки! что лепечет

ромашки отрывистый чет и нечет!

как мать-и-мачеха им перечит,

как болтает, точно на грани бреда,

примятая лебедою Леда

нежной мяты. Лужайки лета,

освещенные солнцем! бездомный мотыль,

пирамида крапивы, жара и одурь.

Пагоды папортника. Поодаль -

анис,

как рухнувшая колонна,

минарет шалфея в момент наклона -

травяная копия Вавилона,

зеленая версия Третьеримска!

где вправо сворачиваешь не без риска

вынырнуть слева. Все далеко и близко.

И кузнечик в погоне за балериной

капустницы, как герой былинный,

замирает перед сухой былинкой.

II

Воздух, бесцветный вблизи, в пейзаже

выглядит синим. Порою -- даже

темно-синим. Возможно, та же

вещь случается с зеленью: удалённость

взора от злака и есть зелёность

оного злака. В июле склонность

флоры к разрыву с натуралистом,

дав потемнеть и набрякнуть листьям,

передается с загаром лицам.

Сумма красивых и некрасивых,

удаляясь и приближаясь, в силах

глаз измучить почище синих

и зеленых пространств. Окраска

вещи на самом деле маска

бесконечности, жадной к деталям. Масса,

увы, не кратное от деленья

энергии на скорость зренья

в квадрате, но ощущенье тренья

о себе подобных. Вглядись в пространство!

в его одинаковое убранство

поблизосте и вдалеке! в упрямство,

с каким, независимо от размера,

зелень и голубая сфера

сохраняет колер. Это -- почти что вера,

род фанатизма! Жужжанье мухи,

увязшей в липучке, -- не голос муки,

но попытка автопортрета в звуке

"ж". Подобие алфавита,

тело есть знак размноженья вида

за горизонт. И пейзаж -- лишь свита

убежавших в Азию, к стройным пальмам,

о'собей. Верное ставням, спальням,

утро в июле мусолит пальцем

пачки жасминовых ассигнаций,

лопаются стручки акаций,

и воздух прозрачнее комбинаций

спящей красавицы. Душный июль! Избыток

зелени и синевы -- избитых

форм бытия. И в глазных орбитах -

остановившееся, как Аттила

перед мятым щитом, светило:

дальше попросту не хватило

означенной голубой кудели

воздуха. В одушевленном теле

свет узнаёт о своем пределе

и преломляется, как в итоге

длинной дороги, о чьем истоке

лучше не думать. В конце дороги -

III

бабочки, мальвы, благоуханье сена,

река вроде Оредежи или Сейма,

расположившиеся подле семьи

дачников, розовые наяды,

их рискованные наряды,

плеск; пронзительные рулады