Стихотворения и поэмы. Том 1

Белый Андрей

17

А из пушечного гула Сутуло Просунулась спина Очкастого, расслабленного интеллигента. Видна, — Мохнатая голова, Произносящая Негодующие Слова О значении Константинополя И проливов, — В дующие Пространства И в сухие трески Револьверных взрывов… На мгновение Водворяется странная Тишина, — В которую произносятся слова Расслабленного Интеллигента.

18

Браунинг Красным хохотом Разрывается в воздух, — Тело окровавленного Железнодорожника Падает под грохотом. Подымают его Два безбожника Под забором… На кого-то напали… На крик и на слезы — Ответствуют паровозы, Да хором Поют о братстве народов… Знамена ответствуют Лепетом. И воробьи с пригородных огородов Приветствуют Щебетом — Падающих покойников.

19

Обороняясь от кого-то, Заваливает дровами ворота Весь домовой комитет. Под железными воротами — Кто-то… Злая, лающая тьма Прилегла — Нападает Пулеметами На дома, — И на членов домового комитета. Обнимает Странными туманами Тела, — Злая, лающая тьма Нападает Из вне-времени — Пулеметами…

20

Из раздробленного Темени, С переломленной Руки — Хлещут красными Фонтанами Ручьи… И какое-то ужасное Оно С мотающимися перекрученными Руками И неясными Пятнами впадин Глаз — Стремительно Проволокли — Точно желтую забинтованную Палку, — Под ослепительный Алмаз Стоящего вдали Автомобиля.

21

Это жалкое, желтое тело Пятнами впадин Глаз, — Провисая между двух перекладин, Из тьмы Вперяется В

нас. Это жалкое, желтое тело Проволакиваем: Мы — – В себя — Во тьмы И в пещеры Безверия, — Не понимая, Что эта мистерия Совершается нами — – в нас. Наше жалкое, желтое тело Пятнами впадин Глаз, — Провисая меж двух перекладин, Из тьмы Вперяется В нас.

22

А весть Прогремела Осанной. Есть Странный Пламень В пещере безверия, — Когда озаряется Мгла И от нас Отваливаются Тела, — Как падающий камень.

23

Россия, Страна моя — Ты – та самая, Облеченная солнцем Жена, К которой Возносятся Взоры… Вижу явственно я: Россия, Моя, — Богоносица, Побеждающая Змия… Народы, Населяющие Тебя, Из дыма Простерли Длани В Твои пространства, — Преисполненные пения И огня Слетающего Серафима. И что-то в горле У меня Сжимается от умиления.

24

Я знаю: огромная атмосфера Сиянием Опускается На каждого из нас, — Перегорающим страданием Века Омолнится Голова Каждого человека. И Слово, Стоящее ныне По середине Сердца, Бурями вострубленной Весны, Простерло Гласящие глубины Из огненного горла: – «Сыны Возлюбленные, — Христос Воскрес!»

Апрель 1918

Москва

Первое свидание

поэма

Предисловие

Киркою рудокопный гном Согласных хрусты рушит в томы… Я – стилистический прием, Языковые идиомы! Я – хрустом тухнущая пещь, — Пеку прием: стихи – в начинку; Давно поломанная вещь, Давно пора меня в починку. Висок – винтящая мигрень… Душа – кутящая… И – что же?.. Я в веселящий Духов день Склонен перед тобою. Боже! Язык, запрядай тайным сном! Как жизнь, восстань и радуй: в смерти! Встань – в жерди: пучимым листом! Встань – тучей, горностаем: в тверди! Язык, запрядай вновь и вновь! Как бык, обрадуй зыком плоти: Как лев, текущий рыком в кровь, О сердце, взмахами милоти! Орел: тобой пересекусь… Ты плоти – жест, ты знанью – числа… «Ха» с «И» в «Же» – «Жизнь»: Христос Иисус — Знак начертательного смысла… Ты в слове Слова – богослов: О, осиянная Осанна Матфея, Марка, Иоанна — Язык!.. Запрядай: тайной слов! О, не понять вам, гномы, гномы: В инструментаций гранный треск — Огонь, вам странно незнакомый, Святой огонь взвивает блеск.

1

Взойди, звезда воспоминанья; Года, пережитые вновь: Поэма – первое свиданье, Поэма – первая любовь. Я вижу – дующие зовы. Я вижу – дующие тьмы: Войны поток краснобагровый, В котором захлебнулись мы… Но, нет «вчера» и нет «сегодня»: Всё прошлое озарено, Лишь песня, ласточка господня, Горюче взвизгнула в окно… Блести, звезда моя, из дали! В пути года, как версты, стали: По ним, как некий пилигрим, Бреду перед собой самим… Как зыби, зыблемые в ветры, Промчите дни былой весны, — Свои ликующие метры, Свои целующие сны… Год – девятьсотый: зори, зори!.. Вопросы, брошенные в зори… Меня пленяет Гольбер Гент… [21] И я – не гимназист: студент… Сюртук – зеленый, с белым кантом; Перчатка белая в руке; Я – меланхолик, я – в тоске, Но выгляжу немного франтом; Я, Майей мира полонен, В волнах летаю котильона, Вдыхая запах «poudre Simon», Влюбляясь в розы Аткинсона. [22] Но, тексты чтя Упанишад, Хочу восстать Анупадакой, [23] Глаза таращу на закат И плачу над больной собакой; Меня оденет рой Ананд [24] Венцом таинственного дара: Великий духом Даинанд, [25] Великий делом Дармотарра… [26] Передо мною мир стоит Мифологической проблемой: Мне Менделеев говорит Периодической системой; Соединяет разум мой Законы Бойля, Ван-дер-Вальса — Со снами веющего вальса, С богами зреющею тьмой: Я вижу огненное море Кипящих веществом существ; Сижу в дыму лабораторий Над разложением веществ; Кристаллизуются растворы Средь колб, горелок и реторт… Готово: порошок растерт… Бывало, – затеваю споры… Пред всеми развиваю я Свои смесительные мысли; И вот – над бездной бытия Туманы темные повисли… – «Откуда этот ералаш?» — Рассердится товарищ наш, Беспечный франт и вечный скептик: – «Скажи, а ты не эпилептик?» Меня, бывало, перебьет И миф о мире разовьет… Жил бородатый, грубоватый Богов белоголовый рой: Клокочил бороды из ваты; И – обморочил нас игрой. В метафорические хмури Он бросил бедные мозги, Лия лазуревые дури На наши мысленные зги; Аллегорическую копоть, Раздувши в купол голубой, Он дружно принимался хлопать На нас, как пушками, судьбой; Бросался облачной тропою, От злобы лопаясь, – на нас, Пустоголовою толпою, Ругая нас… В вечерний час, — Из тучи выставив трезубцы, Вниз, по закатным янтарям, Бывало, боги-женолюбцы Сходили к нашим матерям… Теперь переменились роли; И больше нет метаморфоз; И вырастает жизнь из соли; И движим паром паровоз; И Гревса Зевс – не переладит; И физик – посреди небес; И ненароком Брюсов адит; И гадость сделает Гадес; И пролетарий – горний летчик; И – просиявший золотарь; И переводчик – переплетчик; И в настоящем – та же старь! Из зыбей зыблемой лазури, Когда отвеяна лазурь, — Сверкай в незыблемые хмури, О, месяц, одуванчик бурь! Там – обесславленные боги Исчезли в явленную ширь: Туда серебряные роги, Туда, о месяц, протопырь! Взирай оттуда, мертвый взорич, Взирай, повешенный, и стынь, — О, злая, бешеная горечь, О, оскорбленная ледынь! О, тень моя: о тихий братец, У ног ты – вот, как черный кот: Обманешь взрывами невнятиц; Восстанешь взрывами пустот. Но верю: ныне очертили Эмблемы вещей глубины — Мифологические были, Теологические сны, Сплетаясь в вязи аллегорий: Фантомный бес, атомный вес, Горюче вспыхнувшие зори И символов дремучий лес, Неясных образов законы, Огромных космосов волна… Так шумом молодым, зеленым, — Меня овеяла весна; Так в голове моей фонтаном Взыграл, заколобродил смысл; Так вьются бисерным туманом Над прудом крылья коромысл; Так мысли, легкие стрекозы, Летят над небом, стрекоча; Так белоствольные березы Дрожат, невнятицей шепча; Так звуки слова «дар Валдая» Балды, над партою болтая, — Переболтают в «дарвалдая»… Ах, много, много «дарвалдаев» – Невнятиц этих у меня. И мой отец, декан Летаев, Руками в воздух разведя: «Да, мой голубчик, – ухо вянет: Такую, право, порешь чушь!» И в глазках крошечных проглянет Математическая сушь. Широконосый и раскосый С жестковолосой бородой Расставит в воздухе вопросы: Вопрос – один; вопрос – другой; Неразрешимые вопросы… Так над синеющим цветком, Танцуя в воздухе немом, Жужжат оранжевые осы. И было: много, много дум; И метафизики, и шумов… И строгой физикой мой ум Переполнял: профессор Умов. [27] Над мглой космической он пел, Развив власы и выгнув выю, Что парадоксами Максвелл [28] Уничтожает энтропию, Что взрывы, полные игры, Таят томсоновские вихри, [29] И что огромные миры В атомных силах не утихли, Что мысль, как динамит, летит Смелей, прикидчивей и прытче, Что опыт – новый… – «Мир – взлетит!» — Сказал, взрываясь, Фридрих Нитче… Мир – рвался в опытах Кюри Атомной, лопнувшею бомбой На электронные струи Невоплощенной гекатомбой; Я – сын эфира. Человек, — Свиваю со стези надмирной Своей порфирою эфирной За миром мир, за веком век. Из непотухнувшего гула Взметая брызги, взвой огня, Волною музыки меня Стихия жизни оплеснула: Из летаргического сна В разрыв трагической культуры, Где бездна гибельна (без дна!), — Я, ахнув, рухнул в сумрак хмурый, — – Как Далай-лама молодой С белоголовых Гималаев, — Передробляемый звездой, На зыби, зыблемые Майей… В душе, органом проиграв, Дни, как орнамент, полетели, Взвиваясь запахами трав, Взвиваясь запахом метели. И веял Май – взвивной метой; Июнь – серьгою бирюзовой; Сентябрь – листвою золотой; Декабрь – пургой белоголовой. О лазулитовая лень, О меланитовые очи! Ты, колокольчик белый, – день! Ты, колокольчик синий, – ночи! Дышал граненый мой флакон; Меня онежили уайт-розы, [30] Зеленосладкие, как сон, Зеленогорькие, как слезы. В мои строфические дни И в симфонические игры, Багрея, зрели из зари Дионисические тигры… Перчатка белая в руке; Сюртук – зеленый: с бельм кантом… В меня лобзавшем ветерке Я выглядел немного франтом, Умея дам интриговать Своим резвящимся рассудком И мысли легкие пускать, Как мотыльки по незабудкам; Вопросов комариный рой Умел развеять в быстротечность, И – озадачить вдруг игрой, — Улыбкой, брошенною… в вечность… Духовный, негреховный свет, — – Как нежный свет снегов нездешних. Как духовеющий завет, Как поцелуи зовов нежных, Как струи слова Заратустр, — Вставал из ночи темнолонной… Я помню: переливы люстр; Я помню: зал белоколонный Звучит Бетховеном, волной; И Благородное собранье, [31] — Как мир – родной (как мир весной), Как старой драмы замиранье, Как то, что смеет жизнь пропеть, Как то, что веет в детской вере…

21

Английский прерафаэлит.

22

«Уайт-роза» – духа фабрики Аткинсона.

23

Анупадака – безначальный: высокая ступень посвящения.

24

Ананда – ученик Будды.

25

Суами Сарасвати Даинаид – проповедник Индии XIX столетия.

26

Дармотарра – буддийский логик, последователь и комментатор философа Дармакирти (школа Дигнаги).

27

Профессор физики Московского университета в 900-х годах.

28

Известный физик.

29

Томсон – английский физик, автор теории вихревого строения вселенной.

30

Духи.

31

Зал Благородного собрания – московский концертный зал в 900-х годах.

2

На серой вычищенной двери Литая, чищеная медь… Бывало: пламенная вьюга; И в ней – прослеженная стезь; Томя предчувствиями юга, Бывало, всё взревает здесь; В глазах полутеней и светов, Мне лепестящих, нежных цветов Яснеет снежистая смесь; Следя перемокревшим снегом, Озябший, заметенный весь, Бывало, я звонился здесь Отдаться пиршественным негам. Михал Сергеич Соловьев, Дверь отворивши мне без слов, Худой и бледный, кроя плэдом Давно простуженную грудь, Лучистым золотистым следом Свечи указывал мне путь, Качаясь

мерною походкой, Золотохохлой головой, Золотохохлою бородкой, — Прищурый, слабый, но живой. Сутуловатый, малорослый И бледноносый – подойдет, И я почувствую, что – взрослый, Что мне идет двадцатый год; И вот, конфузясь и дичая, За круглым ласковым столом Хлебну крепчающего чая С ароматическим душком; Михал Сергеич повернется Ко мне из кресла цвета «бискр»; Стекло пенснэйное проснется, Переплеснется блеском искр; Развеяв веером вопросы, Он чубуком из янтаря, — Дымит струями папиросы, Голубоглазит на меня; И ароматом странной веры Окурит каждый мой вопрос; И, мне навеяв атмосферы, В дымки просовывает нос, Переложив на ногу ногу, Перетрясая пепел свой… Он – длань, протянутая к Богу Сквозь нежный ветер пурговой! Бывало, сбрасывает повязь С груди – переливной, родной: Глаза – готическая прорезь; Рассудок – розблеск искряной! Он видит в жизни пустоглазой Рои лелеемых эмблем, Интересуясь новой фазой Космологических проблем, Переплетая теоремы С ангелологией Фомы; И – да: его за эти темы Ужасно уважаем мы; Он книголюб: любитель фабул, Знаток, быть может, инкунабул, Слагатель не случайных слов, Случайно не вещавших миру, Которым следовать готов Один Владимир Соловьев… Я полюбил укромный кров — Гостеприимную квартиру… Зимой, в пурговые раскаты Звучало здесь: «Навек одно!» Весною – красные закаты Пылали в красное окно. На кружевные занавески Лия литые янтари; Любил египетские фрески На выцветающих драпри, Седую мебель, тюли, даже Любил обои цвета «бискр», – Рассказы смазанных пейзажей, Рассказы красочные искр. Казалось: милая квартира Таила летописи мира. О. М., жена его, – мой друг, Художница — – (в глухую осень Я с ней… Позвольте – да: лет восемь По вечерам делил досуг) — Молилась на Четьи-Минеи, Переводила де Виньи; Ее пленяли Пиренеи, Кармен, Барбье д'Оревильи, Цветы и тюлевые шали — Всё переписывалась с «Алей», Которой сын писал стихи, Которого по воле рока Послал мне жизни бурелом; Так имя Александра Блока Произносилось за столом «Сережей», сыном их: он – мистик, Голубоглазый гимназистик: О Логосе мы спорим с ним, Не соглашаясь с Трубецким, Но соглашаясь с новым словом, Провозглашенным Соловьевым О «Деве Радужных Ворот», [32] О деве, что на нас сойдет, Овеяв бирюзовым зовом, Всегда таимая средь нас: Взирала из любимых глаз. «Сережа Соловьев» – ребенок, Живой смышленый ангеленок, Над детской комнаткой своей Восставший рано из пеленок, — Роднею соловьевской всей Он встречен был, как Моисей: Две бабушки, четыре дяди, И, кажется, шестнадцать теть Его выращивали пяди, Но сохранил его Господь; Трех лет, ну право же-с, ей-богу-с, — Трех лет (скажу без липших слов), Трех лет ему открылся Логос, Шести – Григорий Богослов, Семи – словарь французских слов; Перелагать свои святыни Уже с четырнадцати лет Умея в звучные латыни, Он – вот, провидец и поэт, Ключарь небес, матерый мистик, Голубоглазый гимназистик, — Взирает в очи Сони Н-ой, Огромный заклокочив клочень; Мне блещут очи – очень, очень — Надежды Львовны Зариной. Так соглашаясь с Соловьевым, Провидим Тайную весной: Он – Сонечку, живую зовом; Я – Заревую: в Зариной… Она!.. Мы в ней души не чаем… Но кто она?.. Сидим за чаем: Под хохот громкий пурговой Вопрос решаем роковой. Часы летят… Не замечаем… – «Скажи, тобой увлечена Надежда Львовна Зарина?..» – «Не знаю я…» – «Быть может?» – «А?!» Михал Сергеич повернется Ко мне из кресла цвета «бискр»; Стекло пенснэйное проснется, Переплеснется блеском искр; Его он сбрасывает кротко Золотохохлой головой С золотохохлою бородкой, Прищурый, слабый, но живой; И клонит кончик носа снова В судьбу вопроса рокового: – «Надежда Львовна Зарина! Как?!. Воплощение Софии?..» «В ней мне пророчески ясна Судьба священная России: Она есть Львовна дочка Льва; Лев – символический, Иудин…» – «Зарин, Лев Львович, – пошлый франт? Безусый, лысый коммерсант?» «Вопрос гностически не труден: Серапис, или Апис, – бык, Таящий неба громкий зык, Есть только символ чрезвычайный Какой-то сокровенной тайны…» – «Ну, хорошо, а что есть Лев?» – «Иудин Лев – веков напев» …………………. Высокий, бледный и сутулый, Ты где, Сережа, милый брат; Глаза – пророческие гулы, Глаза, вперенные в закат: Выходишь в Вечность… на Арбат; [33] Бывало: бродишь ты без речи; И мне ясней слышна, видна: Арбата юная весна, Твоя сутулая спина, Твои приподнятые плечи, Бульваров первая трава, И вдруг: как на зеркальной зыбке Пройдут пузыриками рыбки, — Меж вами умные слова И вовсе детские улыбки. И разговор о сем, о том, О бесконечности, о Браме, О Вечности, огромной даме, Перерастают толстый том; И на Арбате мчатся в Вечность: Пролеток черных быстротечность, Рабочий, гимназист, кадет… Проходят, ветер взвив одежды, Глупцы, ученые, невежды; Зарозовеет тихий свет С зеленой вывески «Надежды» [34] Над далью дней и далью лет… Смутяся уличною давкой, Смутясь колониальной лавкой, Я упраздняю это всё: «Мир – представление мое!» Ты – пламенный, в крылатке серой Средь зданий, каменных пустынь: Глаза, открытые без меры, — В междупланетную ледынь, Свои расширенные сини Бросают, как немой вопрос, Под шапкой пепельных волос. Бывало: за Девичьим Полем Проходит клиник белый рой, Мы тайну сладостную волим, Вздыхаем радостной игрой: В волнах лyчиcтoгo эфира Читаем летописи мира. Из перегаров красных трав В золотокарей пыли летней, Порывом пыли плащ взорвав, Шуршат мистические сплетни… Проходит за городом: лес Качнется в небе бирюзовом; Проснется зов «Воанергес!» Пахнёт: Иоанном Богословом… И – возникает в небе ширь Новодевичий монастырь. Огромный розовый собор Подъемлет купол златозор; А небо – камень амиант — Бросает первый бриллиант; Забирюзевший легкий пруд, Переливаясь в изумруд, Дробим зеркальною волной, И – столб летает искряной… Там небо бледное, упав, Перетянулось в пояс трав; Там бездна – вверх, и бездна – вниз: Из бледных воздухов и риз; Там в берега плеснет волной — Молниеносною блесной… Из мира, суетной тюрьмы, — В ограду молча входим мы… Крестов протянутая тень В густую душную сирень, Где ходит в зелени сырой Монашек рясофорный рой, Где облак розовый сквозит, Где нежный воздух бирюзит; Здесь, сердце вещее, – измлей В печаль белеющих лилей; В лилово-розовый левкой Усопших, Боже, упокой… Присел захожий старичок, Склонись на палку… В ветерок — Слетают скорбные листы; Подъемлют сохлые кресты Плач переблеклых огоньков И клянч фарфоровых венков. Ты, сердце, – неумолчный стриж — Кого зовешь, о чем визжишь? Кроваво-красная луна Уже печальна и бледна… Из церкви в зелени сырой Проходит в кельи черный рой; Рукопростертые кресты Столпились в ночь… Приди же. Ты, — Из прежних дней, из прежних лет!.. В часовне – цветоблеклый свет: В часовне житель гробовой К стеклу прижался головой; И в стекла красные глядит, И в стекла красные стучит. Чуть фософреющий из трав, Сквозною головою встав, — Подъемлет инок неживой Над аналоем куколь свой… ………………… ………………… О, незабвенные прогулки, О, незабвенные мечты, Москвы кривые переулки… Промчалось всё: где, юность, ты!.. Перемелькали наши взлеты На крыльях дружбы и вражды В неотрывные миголеты, В неотразимые судьбы, Чтоб из сумятицы несвязной, И из невнятиц бытия В тиски подагры неотвязной Склонился лысиною я. Зальются слабнущие светы Под мараморохом [35] зимы Переливной струею Леты, Незаливной струею тьмы… Рассудку, рухнувшему, больно, — Рассудку, тухнущему в ночь… И возникают сны невольно, Которых мне не превозмочь… …………………. Да, – и опора в детской вере, И Провидения рука — На этой вычищенной двери Литая, медная доска: Михал Сергеич Соловьев (С таких-то до таких часов). …………………. Здесь возникал салон московский, Где – из далекой мне земли, — Ключевский, Брюсов, Мережковский Впервые предо мной прошли. Бывало — – снеговая стая — Сплошное белое пятно — Бросает крик, слетая, тая — В запорошенное окно; Поет под небо белый гейзер: Так заливается свирель; Так на эстраде Гольденвейзер [36] Берет уверенную трель. Бывало: в вой седоволосый Пройдет из Вечности самой Снегами строящий вопросы Черноволосою космой, — Захохотавший в вой софистик, Восставший шубой в вечный зов, — Пройдет «Володя», вечный мистик, Или – Владимир Соловьев… Я не люблю характеристик, Но все-таки… — – Сквозной фантом, Как бы согнувшийся с ходулей, Войдет, и – вспыхнувшим зрачком В сердца ударится, как пулей; Трясем рукопожатьем мы Его беспомощные кисти, Как ветром неживой зимы Когда-то свеянные листья; Над чернокосмой бородой, Клокоча виснущие космы И желчно дующей губой Раздувши к чаю макрокосмы, С подпотолочной вышины Сквозь мараморохи и сны Он рухнет в эмпирию кресла, — Над чайной чашкою склонен, Сердит, убит и возмущен Тем, что природа не воскресла, Что сеют те же господа Атомистические бредни, Что декаденты – да, да, да! — Свершают черные обедни (Они – пустое решето: Козлят не с Музой с сатирессой, И увенчает их за то Патриотическая пресса), Что над Россией – тайный враг (Чума, монголы, эфиопы), Что земли портящий овраг Грызет юго-восток Европы; Стащивши пару крендельков С вопросом: «Ну и что ж в итоге?» Свои переплетает ноги Грохочет парой каблуков. Судьба трагическая дышит Атмосферическим дымком, И в «Новом времени» о том Демчинский знает, но не пишет: – «В сознанье нашем кавардак: Атмосферических явлений Свечении зорь нельзя никак Понять с научной точки зрении». Он – угрожает нам бедой, Подбросит огненные очи; И – запророчит к полуночи, Тряхнув священной бородой!.. Так в ночи вспыхивает магний; Бьет электрический магнит; И над поклонниками Агни, Взлетев, из джунглей заогнит; Так погромыхивает в туче Толпа прохожих громарей; Так плещут в зыбине летучей, Сребрея, сети рыбарей. За ним вдогонку – следом, следом, Михал Сергеич делит путь, Безмолвный, ровный, кроя плэдом Давно простуженную грудь, Потея в вязаной рубашке, Со столика приняв поднос, На столике расставив шашки, Над столиком поставив нос; И скажет в пепел папирос В ответ на новости такие: – «Под дымкой – всё; и всюду – тень… Но не скудеет Мирликия… [37] Однако ж… будет: Духов день!» Свой мякиш разжевавши хлеба, Сережа Соловьев под небо Воскликнет – твердый, как кремень: – «Не оскудела Мирликия!.. А ну-ка все, кому не лень, В ответ на дерзости такие, — В Москве устроим Духов день!» Но Соловьев, не отвечая, Снедаем мировой борьбой, Проглотит молча чашку чая, Рукой бросаясь, как на бой, На доску: он уткнется в шашки; И поражают худобой Его обтянутые ляжки; Бывало, он пройдет к шинели: В меха шинели кроет взор; И – удаляется в метели: Седою головой в бобер; А вихри свистами софистик Всклокочут бледный кругозор! Привзвизгнут: «Вот великий мистик!» И – пересвищут за забор! А мы молчим, одним объяты; В веках – одно: навек одно… А перезвоны, перекаты Снежат, как призраки, в окно; А лампа бросит в занавески Свои литые янтари; Молчат египетские фрески На выцветающих драпри. Михал Сергеич повернется Ко мне из кресла цвета «бискр»; Стекло пенснэйное проснется, Переплеснется блеском искр… Он – канул в Вечность: без возврата; Прошел в восторг нездешних мест: В монастыре, в волнах заката, — Рукопростертый, белый крест Стоит, как память дорогая; Бывало, он, – оснежен весь, Светлеет, огоньком мигая; Бывало, все взревает здесь: Играет скатерть парчовая, Снегами воздухи взвивая; И в ней – прослеженная стезь; Хрустя перемокревшим снегом, Бегу сюда отдаться негам, Озябший, заметенный весь. Так всякий: поживет, и – помер, И – принят под такой-то номер.

32

Гностический термин Софии Премудрости, встречаемый в стихотворении Вл. Соловьева:

«Не Изида Трехвенечная ту весну им принесет, а не тронутая, вечная, “Дева Радужных Ворот”…»

33

Улица в Москве

34

Писчебумажный магазин на Арбате.

35

Мараморохи – народное выражение в значении «мороки».

36

Известный московский пьянист.

37

Родина Николая Чудотворца, аллегорически – «Страна Чудес»