Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

21. «Поднимается месяц лучистый…»

Поднимается месяц лучистый, и в мое заглянул он окно. Выплывает сквозь ветки, сквозь листья то, что было со мною давно. Поцелуи и крики: «К оружью!» И село загудело толпой. Разливался рассвет полукружьем, и плетни золотило зарей. О печальном не вспомню я даже, знают все, что в том было году. В Каменце, помню, стоя на страже, груши рвал у Петлюры в саду. На мою, на чумазую музу что теперь обменять я могу? Возле речки пекли кукурузу, муштровали нас там на лугу. Дальше: путь, ледяные вагоны, только с песней хватало тепла. Дальше:

море и ветер соленый, и любовь моя вдруг расцвела. Гей вы, ветер, и солнце, и утро, в целом мире влюбленнее нет. А у пленного синяя куртка и в кармане партийный билет. Я один теперь. Месяц лучистый прежних дней не отыщет следы. И дрожат, и качаются листья от его золотистой слезы. <1924>

22. «Иду к Днепровскому Ивану…»

Иду к Днепровскому Ивану читать свой новый цикл стихов… Над городом закат багряный, и месяц из-за спин домов восходит в дымке синей-синей, и крышу золотят лучи… Я месяцу прочту о сыне, о сонном кладбище в ночи, потом Ивану… Громыхает центр… Я к Днепровскому иду. Он турка мне напоминает, на лбу морщины тяжких дум. Мы с ним Подолию припомним, повстанческие времена… Смотрите — право, хорошо мне он улыбнулся из окна! <1924>

23. ПЕСНЯ («Порубаны, постреляны лежат большевики…»)

Порубаны, постреляны лежат большевики… Иду я, как потерянный, грузны мои шаги, в сорочке окровавленной иду я от беды, за мной по снегу тянутся кровавые следы. Перед оградой низкою я на колени стал. «Скажи мне, брат замученный, ты на кого восстал?» — «На кулака поднялся я и на его семью, за то сложил под пулею я голову свою. Но ждите, вместе с полночью придут браты ко мне, за бледнолицей девушкой на вороном коне. Глаза сверкают черные, коса ее черна. От пуль заговоренная Коммуной названа». Что ж я не слышу выстрелов, команд каких-нибудь, чьи слезы льются горькие мне на лицо и грудь? Смотрю, и сердце быстрое и млеет и дрожит… Штыками переколото офицерье лежит. Встаю с колен растерянный, гляжу: блестят штыки, бегут ко мне лавиною родные казаки. 1924

24. «Песнями, подруга, расцвети…»

Песнями, подруга, расцвети. Мы полны друг друга — я и ты. Я иду бороться — нынче бой. В ночь ли приведется быть с тобой? Обними, не сетуй… — только вскрик… Ввысь ударил где-то броневик. 1924

25. «Жизнь не обман, не дым миража…»

Жизнь не обман, не дым миража. А может, нет? А что, как нет? Сегодня вновь увяли даже мои вербены — нежный цвет. Шум, песни в глуби коридора — курсанты с лекции спешат.. Я не встречал милее взора, чем этот близорукий взгляд. Подснежным радуясь побегам, пришла, — светлы часы мои… Как пахнут губы талым снегом и солнцем — волосы твои! Они ласкают шею, плечи, они волной бегут к ногам. А в окна смотрит синий вечер, тихонько улыбаясь нам. Пришла… И в сердце нет печали… Твои слова — что солнца свет! Так отчего ж они повяли, мои вербены — нежный цвет? 1924

26. «Сквозь окна небо — не ковер…»

Сквозь

окна небо — не ковер, не небо — синий камень. Шумит валов нестройный хор… Станки стоят рядами. Ударю, гряну молотком, пусть без нее тоскую. Ковать мне приказал завком Республику стальную. Прощались с нею в клубе мы вчера в конце доклада. Как ветер, радостно шумит моторная громада. Ее послали на рабфак, и я теперь тоскую. Остался я, чтобы ковать Республику стальную. Сквозь окна небо — не ковер, не небо — синий камень. Шумит валов нестройный хор, а в сердце — точно пламень. 1924

27. «Дитя прижимая влюбленно…»

Дитя прижимая влюбленно, стоишь, одинока, грустна. А в небе, где ветер и клены, фиалками пахнет весна. Ты точно летишь ей навстречу влюбленной душою своей… И смотрит задумчивый вечер, в загадку лазурных очей. 1924

28. «Глянул я на море, на простор без края…»

Глянул я на море, на простор без края, словно луч в глубинах, затерялся я. Может, предо мною не волна морская, не закат багровый, а душа твоя? Может быть, не море, а любимой косы спеленали тело радужной волной? Словно в колыбели солнечного плеса я лежу, и волны плещут синевой. Море, мое море, я в твоих объятьях, как дельфин, играю голубой водой. Сердце, даже сердце рад тебе отдать я, чтоб зажглось на небе новою звездой. А когда сквозь груды сонных туч с вершины светлый луч пробьется в огненной парче, я в твои, о море, звездные глубины опущусь на этом ласковом луче. 1924

29. «В окошко ветвь стучится…»

В окошко ветвь стучится, качается иль нет. И, как печаль на лица, ложится первый снег. Заснежены трамваи, рисунки на окне. Я Ленина читаю — светло и ясно мне. Пускай летит снегами и холодом земля, и нэпманские гаммы сквозь стены слышу я,— мы бурями до края миры зальем совсем… Про это твердо знаю я, член ЛКСМ. Звучат шаги рассвета, их сосчитать нельзя. И маленький с портрета глядит Ильич в глаза. 1924

30. ИЗ ОКНА

И. Днепровскому

В глазах лошадиных кровавые слезы,— трамваем хребет перебило с налету. Трамвай на минуту… и вновь за работу — он дальше бежит, он звенит на морозе. Кто слышал, как стонут и плачут колеса, когда переедут хребет или ногу?.. Так конь одинокий хрипел безголосо, тянулся неистово к конскому богу. И в луже вишневой, густой от мороза, кружились, метались снежинки устало. Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы… И рядом нежданная женщина встала. Стройна и тревожна, в буденовском шлеме, она подошла — и в упор из нагана… И очи погасли, и звякнуло стремя, а в небе снежинки, летящие пьяно… А в небе заря разлепила плакаты, и двинулись в песнях колонны с вокзала. Коня повезли. Лишь на камне щербатом горячую лужу собака лизала. 1924