Стихотворения и поэмы

Саянов Виссарион Михайлович

Лукин

А есть ли, скажи, тут дорога в края Заячьих троп, лесов дремучих, Непуганых коршунов и молодого зверья, Где мамонты спят у ручьев гремучих?

Хозяин

Я тебе скажу, дорогой приятель, Сказывали сказку нам старики, Будто три года шел приискатель По берегам нежилой реки. Был он уж очень щапливый малый, Родина будто его Тамбов. Собой большегубый и шестипалый, С четырьмя рядами белых зубов. Будто три года он шел, а края Всё не видать постылой реке, Снегирь и тот в пути умирает, Человеку никак не пройти налегке. Край там постылый — кресты по дорогам, Птицы небольшие, а кричат, как скворцы, Реки жиреют, кружась по отрогам, У важенок старых пухнут сосцы. Верст на три тысячи нет дымочка, Край там пустынный — туманный скит, Старого тунгуса черная дочка В берлоге зимой с медведицей спит. Могилу будто вырыл себе братенник, А рядом течет синий стан реки, Положил он себе под голову тельник И сам на ресницы свои кладет медяки. Так умер он безо всяких молебствий, Хитрый, подмигнул, а кругом тишина, Никаких-де забот ему нету о хлебце, Ни даже будто о косушке вина. Он

большегубый, он шестипалый, Он в переделках мужик бывалый, Тертый, как редька, сквозь сорок бед, Только дороги обратно нет. Спит будто малый, но если ходит Этой тайгой человек чужой, Он из могилы тогда выходит, Следом бредет по тайге глухой. Долго глаза на чужого пялит, В спину кайлою наотмашь бьет, Прямо на землю сырую валит, Кровь человечью, как мошка, пьет. Булатная сабля прижата к ноге, Встречный ветер и тот Лукиным заподозрен, А и трудно в мороз пробиваться в тайге, Очищать от ледяшек лошадиные ноздри. Едет Лукин дальше на юг, По черному скату, по зеленому логу, Пролетные птицы ему песни поют, И беглые звери приминают дорогу. А в далеком улусе девушка смуглая Глядит вечерами в слюдяное окно, А звезда очень белая, а луна очень круглая, А дым очень длинный, а и ей всё равно. Да и сказка-то, может, спиртоносом рассказана, Поглядишь да подумаешь, и нет ничего, — Лиственница прохладная, небо ясное, Пьет олень, нагибаясь, пляшут губы его. А на белых снегах молодых полян Пугает мороз ледяной опалой, Из Амги-слободы бежит на Аян На черном коне генерал сухопарый. А в Аяне зимуют сто кораблей, А в Аяне паруса накормлены ветром, И едет Лукин вдоль белых полей, На рассвете мечтая о граде заветном. Красное войско от Якутска идет, Плещутся сабли, с револьверами споря. Зарывшись лицом в отпылавший лед, Не доехал Лукин до Охотского моря. То ли он в наледи злой потонул, То ли погиб от варначьего происка, То ли убил его на заре есаул Бежавшего к морю белого войска. Но сказывают, что будто бы в день, Когда зацветает по ложбинам донник, Мчится по лесу длинная тень — С казацкою шашкою красный конник. А был он, Лукин, двадцати пяти лет, С лица рябоватый, с усмешкой лукавой. Молодые чалдонки всё глядели вослед, Как, бывало, тряхнет головой кудрявой. 1934

16. «Вот родная земля за Леной…»

Вот родная земля за Леной. Кони ринулись с высоты. Восьмигранная мать вселенной — Так зовут тебя якуты. Как прозрачны речные воды, И отборны твои леса, И богаты в горах породы, Ослепительны небеса! И тропа отступает, пятясь, Снова песня поет в груди, На обломанных соснах затесь — След пробившихся впереди. След прошедших в тяжелых катах Над раздором лесных путей, По кандальным дорогам каторг, По тропам сорока смертей. Хоть уйду от тебя далеко, Хоть не той судьбой заживу, Всё же в сердце стучит Олёкма, Кони мнут по лугам траву. А тайга убегает в горы, Студенеет страна отцов, И светлы на заре просторы Всех пустынных ее гольцов. 1933, 1937

17. «Года прошли — и сердцу пособили…»

Года прошли — и сердцу пособили, И жар остыл неукротимых лет, По наледям моей родной Сибири Прошел мой путь, как узкий лыжный след. В глухую ночь в тайге кричит сохатый, За много тысяч верст он слышит соловья. Так я иду, кругом снегами сжатый, Но знаю, близко выручка моя. Два-три словца, в которых бродит солод, Оставлю я иль песенку одну,— В седой тайге, где звездный край расколот, Всё будут славить девушки весну. И может быть, среди других, мне равных, Пройду походкой медленной своей, И невзначай строку повторит правнук, Когда в снегах, как в думах, Енисей. Ведь свет гостил в тех песнях небогатых, Придет пора — я другу принесу Сказанья давних дней о кедрах и сохатых, Тайги сибирской дикую красу. И этот край, прославленный и зримый, Где каждый колос выстрадал я сам, Как часть твоей судьбы неповторимой Я по складам потомству передам… 1933, 1939

18–21. ВОСПОМИНАНИЯ

1. «А на острове дальнем, где белое полымя вьюг…»

А на острове дальнем, где белое полымя вьюг, Вспоминаю тайгу и ночную тоску перелесиц, Поторжные дороги, как лето, уходят на юг, И как ложка кривая — над старыми юртами месяц. В соболиных следах потеряется след бурундучий, Кренясь, вновь пробегают над брошенным прииском тучи. Смута желтых снегов. Над озерами лед голубой. В дымный край мерзлоты позабытый уходит забой. Приискатели спят. Страшен прииск богатый в ночи. С фонарями «летучая мышь» пробегают вдали копачи. Человеческий фарт. Человеческой жизни удача. Якуты постоят и на север уходят, судача. Вдруг заржала кобыла, бежит жеребенок ее, Это пулю ведет по коротким нарезам ружье. Я ребенком еще по дорогам Сибири прошел. Душны ночи ее, а заря — огуречный рассол. Помню яркие звезды и воздух как порох сухой. Мимо летников братских, где кормят нас жирной ухой, Мы уходим на север — ветер каторжный шастает прочь, И с любой стороны наступает на прииски ночь. Нам якут говорил: «Я рубахой клянусь, что не спятил, Чертов сын в красной шапке, над пихтой подымется дятел — И, как рог, не промерзнет то дерево. Ветви его серебря, Так, без стуку, над ним пролетит молодая заря». Что же, сердце мое, ты опять меня смутой томишь? Ведь уже отшумел по далеким болотам камыш, И другая тайга от оврага бежит на овраг, В экскаваторном шуме и яростной поступи драг. 1933

2. «Заплетается вновь в перелесках весенняя вязь…»

Заплетается вновь в перелесках весенняя вязь. Снова горы багряные рвутся ко мне, громоздясь. Полуденник скользнет — не пройдешь, не отыщешь соседства. Теплый ливень в гольцах. О, мое бесприютное детство! Одиночество сердца, не знавшего детства. Глухие Завитимские дали. За прииском — грохот телег. В десять лет из отцовского тесного дома побег. О дорожные камни изранены ноги босые. И где путники пели — там след мой короткий прошел. Злая хвоя в тайге осыпалась на дикое поле. Мимо душных становий и черных загубленных сел Я, как странник, прошел и узнал всю страну поневоле. Песню пел мне шахтер о страданиях каторжных лет, Пел рыбак, что

до света в озера закидывал невод, Как зажжется в снегах на соленых озерах рассвет. Крепнет в сердце моем это властное слово напева. То, что слышал тогда от солдат и прохожих людей, От сказителей верных, в ночи, на дворах постоялых, — Стало радостью сердца, и лучшею песней моей, И свершеньем судьбы, и началом надежд небывалых. 1937

3. «Что же, я знаю, рассказы твои пособили…»

Что же, я знаю, рассказы твои пособили Радости первой, и воле, и доблести всей. Каторжный ветер кружил по размытым долинам Сибири… Реки сибирские: Лена, Иртыш, Енисей. Сердце вселенной, открытое вечному шуму Хвойных лесов и грустящих о полюсе рек… Зоркий охотник таил вековечную думу. В лютых пожарах кончался прославленный век. Мамонты ходят на древние стены Китая, Режет глаза поднебесная темная синь, Зыбким узором снегов азиатских пугая, Льдами морей и песчаным безлюдьем пустынь. Детство свое перечту, как старинную повесть. Стонут орлы, и поблекла трава в сентябре. Поле в цветах, и безоблачно небо, как совесть. Я ли тот мальчик, который грустил на заре? 1937

4. «Журавель задремал у колодца…»

Журавель задремал у колодца, Свечи жгут в деревянных церквах, Поздно вечером песня поется О летящих в Китай журавлях. Как мне сызмальства это знакомо,— Там, где каторжный стынет централ, В тихой смуте холодного дома Я старинные книги читал. Разбираться в кудрявом уставе Научил меня добрый старик… Звали вдаль журавлиные стаи, И орлиный мне слышался крик. В нищем крае, где с золотом краденым Шлялись парни в двойных поясах, Где заря по глухим перекладинам С горных рек собирала ясак, Где насупились ель да ольшаник И во мхах не отыщешь следов, — Мне рассказывал сумрачный странник О приволье больших городов. По траве, теплым ливнем примятой, Стлался медленно дым-вертопрах, И бежал по возгорьям сохатый Со звездой на дремучих рогах. Я до света в мечтах заповедных Своевольному зову внимал, Ярым топотом всадников медных Шумный город меня призывал. Я мечтал тогда стать капитаном Иль в счастливые горы уйти, — По ночам, за пылающим станом, Все мои начинались пути. Твоего не забуду наследства,— Звездный берег грозой потрясен. Снова кличет из бедного детства Этот утренний праздничный сон. 1937

22. СКАЗКА

Сказка твердила, Что мимо заветных гор Убегает дорога На самый безвестный север. Горят облака, Якуты с тунгусами жгут костры, А потом и они пропадают В зеленой да синей пустоши. Там живут староверы, У них, во скитах больших, Пляшут медвежата, Испивши хмельного зелия. А селенье стоит на столбах Посреди болот, И оленьи следы Вплоть до самого моря синего. Не пробиться туда, Не пройти никому в ночи, В омутах речных Там горбатые пляшут окуни, А в волне стрежневой, По теченью великих рек, Желтоватое брюхо Купают всё лето стерляди. А начало той сказки Повелось из грозовых дней. Был казак молодой, И ушел он на север некогда, Повстречал он в пути, У распутья сибирских рек, За сосновыми падями, Уходившего к морю странника. «Ты откуда идешь, Где корабль души твоей?» — Вопрошает его Тихий странник В лаптях с оборником. «Из-за Дона бежал я, От царевых слуг-воевод, От купцов вороватых, А зовут меня Бахтиаровым. Покусих же ся аз. Многогрешный и тихий сын, От мирской отойти Кратковременной суетной прелести, Здеся-де земли все вольные, И ко пролитью дождей Дыму и смраду из туч Испокон веков не видано». Вот и с той-то поры Будто всё началося там. Словно с маслом вода, Не смешалась со лжою истина. Там над кедрами солнце Пылает и день и ночь, По заветным тропам Бахтиарова ходят правнуки. ………………………… Как, бывало, метель Заметет по тайге пути, К слюдяному окну Прислонившись лицом обветренным, Говорил мне старик, Как пройти в отдаленный скит. Только годы прошли, Я забыл про былые россказни, И порой лишь приснится Старинный дремучий сон, Слюдяное оконце И первая дума детская. 1938

23. ЖЮЛЬ ВЕРН

Я книгу твою запомнил Про звездный чужой простор. Где вьется в сияньи молний Кондор Скалистых гор. Я тех берегов не видывал. Гремела в ночи труба. О, как я тебе завидовал, Неведомая судьба! И снилась мне ширь заката, По рваным снастям ползу, Срезаю концы каната, Костры стерегу в лесу. Не зная в пути преграды, Орел в облака зовет. Грустят на заре громады У края Великих Вод. Как яростен рев гортанный, А берег земли высок! Но встретился друг нежданный, Волшебный лесной стрелок. Не видно в лесах рассвета. По джунглям слоны бегут. В тугих парусах корвета Все ветры земли ревут. Звенящая в ливнях пестрых, Как факел луна горит. Плывем на безвестный остров, Где сердце земли стучит. За то, что ты сделал краше Страницами дерзких книг Холодное детство наше, — Спасибо тебе, старик. 1937

24. ОФЕНЯ

По деревням ходил тогда офеня, Игнатий Ломов, в старом зипуне. В своеобычной нашей стороне Он был лошадник и знаток оленей. В престольный праздник зимнего Миколы В больших бараках пляшут или пьют. Бывало, песни девушки поют, И пляшет он, беспечный и веселый. Свои лубки показывал он мне, И весел был кошель его лубочный, Где русский снег в дремучей вышине Раскрашен яркой выдумкой восточной. И вот в бараке нищем иногда Такой лубок трескучая лучина Вдруг освещала, — кралась паутина Туда, где стынет черная вода. И мы смеялись; в месте нежилом, Где так томило долгое ненастье, С ним приходила песня о былом И тайный сон о славе и о счастье. Уехал раз он — больше не пришел. Напрасно мы его всё лето ждали И письма слали в край далеких сел, На короля трефового гадали. И только бедной памятью о нем В чужих домах лубки его остались… Где он теперь, неведомый скиталец? В каком краю его веселый дом? 1937