Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

1979

Дом

Часть 1

Тихий Зарев

На Рязани была деревушка. В золотые глубокие дни Залетела в деревню кукушка — Скромный Филя возьми да взгляни. А она говорит: — Между сосен Полетаем, на мир поглядим И детей нарожаем и бросим, На край света с тобой улетим. О дороге, о жизни, о смерти Поведём мы потешный рассказ. Будут слушать нас малые дети, Мудрецы станут спорить о нас. — Думу думал Филипп — что за птица? Взял ружье да её пристрелил. Стали сны нехорошие сниться, Помечтал он и хату спалил. При честн;м любопытном народе Свою душу не стал он смущать. Поглядел — куда солнце заходит — И подался край света искать. Две войны напустили тумана, Слева сабли, а справа обрыв. Затянулась гражданская рана, Пятилетка пошла на прорыв. Был бы Филя находкой поэта, Да построил он каменный дом. И завёл он семью… А край света — На Руси он за первым углом. Два сына было у отца — Удалый и дурак. Увы, не стало храбреца, Бывает в жизни так. И слух неясный, как туман, Поведал эту грусть, Что за свободу дальних стран Он пал со словом: «Русь!» Семья сходилась за столом, И жечь отец велел Свечу на месте дорогом, Где старший сын сидел. Бросала редкий свет она На стол и образа. То глупость младшего видна, То матери слеза. Недолго младший сын гадал, Раздался свист друзей, Уехал и в Москве пропал По глупости своей. Была ль причиной дама пик, Иль крепкое вино, Или свалившийся кирпич — Теперь уж всё равно. «Вертайся, сын… У нас темно», — Писал в письме отец. Нераспечатанным оно Вернулось наконец. На нём (в окне померкнул свет!) Стремительной подошвы Запечатлелся пыльный след, На облако похожий. Знать, наугад одной ногой Попал глупец сюда, А в пустоту шагнул другой — И сгинул навсегда. Ещё свечу!.. На две версты Сильнее свет пошел. Как от звезды и до звезды, Между свечами стол. И два живых лица в ночном, Два в сумраке ночном. И скорбь застыла на одном, И мука — на другом. И этой муки не могла Родная превозмочь. О, далеко она ушла! И наступает ночь. О чём, о чём он говорит, Один в ночном дому? Ещё — одна свеча горит. О, как светло ему! Горели три большие зги, И мудрость в том была. Казалось, новую зажги — И дом сгорит дотла. Старик умел считать до трёх, И мудрость в том была. Не дай и вам до четырех, Четыре — это мгла. Когда о жизни говорят И речь бросает в дрожь, Три слова правильны подряд, А остальные ложь. Единство только трём дано, И крепость им дана. Три собеседника — одно, Четвертый — Сатана. Три слова только у любви, А прочие излишек. Три раза женщину зови, А после не услышит. С распутья старых трёх дорог По Родине несётся Тот богатырский русский вздох, Что удалью зовётся. Взлетали бабочки из мглы И шаркали о боль. Клубились, бились об углы Огнёвки, совки, моль. Бросали свечи вперемиг Три исполинских тени. Троился сумрачный старик — Спиной к моей поэме. Оставь дела, мой друг и брат, И стань со мною рядом. Даль, рассечённую трикрат, Окинь единым взглядом. Да воспарит твой строгий дух В широком чистом поле! Да поразит тебя, мой друг, Свобода русской боли! Зарытый в розы и шипы, Спит город Тихий Зарев — Без ресторана, без толпы, Без лифта и швейцаров. Над ним в холодной вышине Пылают наши звезды, Под ним в холодной глубине Белеют наши кости. Косматый запад тучи шлёт, Восток — сухую пыль. И запах мяты ноздри жжёт, В ушах шумит ковыль. В нём жили птицы и жуки, Собаки и трава, Стрекозы, воздух, пауки, Цветы и синева. Летели мимо поезда И окнами смеялись. Шла жизнь, но люди, как вода В графине, не менялись. Московский поезд! Тишина. Неслышно вышли трое: Мужчина, женщина — она С ребёнком. Стороною Повеял ветер и затих, Была заря пустынна. — Вот дом родителей моих! — И дверь толкнул мужчина. Спина. Ночное существо На бледном полусвете. — Как жизнь, родитель? — Ничего, — Ему старик ответил. Что в этом слове «ничего» — Загадка или притча? Сквозит Вселенной из него, Но Русь к нему привычна. Неуловимое всегда, Наношенное в дом, Как тень ногами, как вода Дырявым решетом. Оно незримо мир сечёт, Сон разума тревожит. В тени от облака живёт И со вдовой на ложе. Преломлены через него Видения пустыни, И дно стакана моего, И отблеск на вершине, В науке след его ищи И на воде бегущей, В венчальном призраке свечи И на кофейной гуще. Оно бы стёрло свет и тьму, Но… тайна есть во мне. И с этим словом ко всему Готовы на земле. — Иван! — опомнился старик, Не видя никого. Пред ним ли старший сын стоит Или сморгнул его? — Я не один, — сказал Иван, — Жена и сын. — Откуда? — Пришёл ли гул далеких стран На Родину, как чудо? Старик не мог судьбы понять, Стоял и грезил ими. — Мария! Дочка! Дай обнять… А это кто? — Владимир. Итак, Владимир… Мысль спешит О нём сказать заране. Пространство

эпоса лежит В разорванном тумане. К чему спешить? В душе моей Сто мыслей на весу. У каждой мысли сто путей, Как для огня в лесу. Во мне и рядом тишина, Огни и повороты. Душа темна, душа полна Трагической дремоты. Пустынный стол гостей не ждал, Старик нарезал хлеба. — А ты свободу людям дал? — Нет, но открыл им небо. — Бегущий мальчик на дворе!.. О детство, не спеши. Как шелест листьев на траве, Простая жизнь души. Владимир искрою бежал Поверх цветочной пены. И шелест листьев возвышал Угрюмый слух поэмы. Сиял травы зелёный свод, Смыкались облака, Цикады час, кукушки год И в; рона века. Петух свои хвалы кричал Шесту и небесам. — Который час?.. — Старик ворчал И подходил к часам. Он щупал стрелки, циферблат, Не видя цифр уже. Глухой эпический раскат Боль порождал в душе. Старинный бой, поющий хрип Дом изнутри заполнил. «Чу, время, чу!» — махал старик, И это внук запомнил. Пространный крик «кукареку», В нём слышен скрип цикады, Кукушки дальнее «ку-ку», И ворона раскаты, И треск отсохшего сучка, И промысел орг;на, И боль согбенного смычка, И рокот океана. Зеркален крик, зеркален крик, Вот новое мышленье! Девичий смех, предсмертный хрип Находят выраженье. В нём кровь и радость, мрак и гул, Стихия и характер, Призыв на помощь: «Караул!» — И пение проклятий. Сорви покров с расхожих мест — И обнажится дно. Сарынь на кичку, круг и крест Заголосят одно. — Часы! — раздался в доме крик. — Часы остановились! — Руками вдаль глядел старик — Концы ногтей слезились. Роилась бабочка в окне Неизгладимым звуком. Ребёнок гордо в стороне Стоял с кленовым луком. Иван вошёл и кинул взгляд: Из часовой тарелки, Пронзив кинжально циферблат, Торчали обе стрелки. — Зачем ты делал это зло? — Спросил у мальчугана. — Я не хотел, чтоб время шло! — Ответ потряс Ивана, И он задумчиво сказал: — Не знаю, он из добрых. — И головою покачал. — Но это был бы подвиг — Мир сделать вечным. Да, малыш, Хотел добра ты, верю. Но этим смерть не отразишь, И грань уже за дверью. Старик с постели встал чуть свет — Земле отдать поклон. С крыльца взглянул на белый свет, А воздух раздвоён. Земная даль рассечена, И трещина змеится; Цветами родина полна, Шипеньем — заграница. «Мир треснул», — Гамлет говорил. Он треснул наяву Через улыбку и ковыль, Сарказм и синеву. Через равнину и окно Пролёг двоящий путь, Через пшеничное зерно, Через девичью грудь. Разрыв прошёл через сады И осень золотую, И с яблонь падают плоды В ту трещину глухую. Мне снилась юность и слова… Но старику не спится. Дрожит седая голова, Как ветвь, с которой птица В небесный канула простор, А та ещё трясётся… Однажды вышел он во двор И не увидел солнца. — Иван, где солнце? — прохрипел. — Али я встал стемна? — Солдат на солнце поглядел: — Отец, отец, война! Старик сказал: — Мне снился сон, Я видел Русь с холма: С Востока движется дракон, А с Запада чума. — Дубовый лист, трава-ковыль Ответили ему: — Восточный ветер гонит пыль, А западный чуму. Окно открыто на закат, На дальнюю сосну. Я вижу, вороны летят, Не в ту ли сторону? Европа! Старое окно Отворено на запад. Я пил, как Пётр, твоё вино — Почти античный запах. Твоё парение и вес, Порывы и притворства, Английский счёт, французский блеск, Немецкое упорство. И что же век тебе принёс? Безумие и опыт. Быть иль не быть — таков вопрос, Он твой всегда, Европа. Я слышу шум твоих шагов. Вдали, вдали, вдали Мерцают язычки штыков. В пыли, в пыли, в пыли Ряды шагающих солдат, Шагающих в упор, Которым не прийти назад, И кончен разговор. Пускай идут, пускай идут В твоей, о Русь, пыли. Они всегда с тебя возьмут, Что тень берёт с земли, Что решето с воды берёт, Что червь берёт с небес. Народ и ненависть, вперёд! Чуме наперерез. Дым тихой Родины скорбит, Боярышник застлав. Состав на станции стоит, Закрашенный состав. Сквозь город — был подобен он Слезящейся скале — Толпа струилась на перрон. В немыслимом числе Мелькали головы, платки, И речи не смолкали, Текли, дробились ручейки — И слёзы в них стояли. Мерцало скопище людей. Стремглав ходил баян Туда-сюда среди локтей — Степанчиков Степан «Калинку» матери играл, Но та молчала странно. Старик во тьму поцеловал Безмолвного Ивана. Жена заплакала. Прощай! До смертного конца Не опускай, не опускай Прекрасного лица. Не говори! Любовь горда! Не унижай былого. Пускай умру, но и тогда Ни слова! О, ни слова. Придет из вечной пустоты Огромное молчанье, И я пойму, что это ты… Сдержала обещанье. Гудок — и дрогнула скала, Блеснул излом разлуки. Текли глаза, глаза, глаза, Струились руки, руки. Махал перрон, махал состав, В руках рука тонула. От тесноты один рукав Задрался — и мелькнуло Стенанье — «Не забуду мать родную!» — на руке. Владелец выколол, видать, В мальчишеской тоске. Ответный вопль пронзил туман, А чей — не разобрать. Прощай, Степанчиков Степан! Узнала руку мать. Мелькали мимо поезда, Гудя на поворотах, — Туда-сюда, туда-сюда: Так на конторских счётах Костяшки мечет инвалид, Ведя расход-приход: Ушёл, пришёл, летит, лежит — Контора знает счёт. Число, ты в звёздах и в толпе! Огонь сечёшь и воду. Сквозняк зеркал сокрыт в тебе… Герой, скажи народу — И слово тысячами лиц Мгновенно распахнётся. «Назад ни шагу!» — этот клич По Родине несётся. Ещё не вся глава, мой друг, Одну черту, не боле. О младшем сыне ходит слух, Как перекати-поле. Закон не писан дураку, А случай и судьба. Состав, идущий на Баку, Щелкнул его сюда. — Отец! — он кликнул старика, Шагая напрямик Через забор. — Встречай — Лука. — И задрожал старик. Не голос чей ли прозвенел? О, это голос редкий… Иссохший ясень зеленел Единственною веткой. Лука вернулся наконец — Скиталец недалёкий! И руки вытянул слепец. — Ты где? — А мир широкий. Уж сын под ясенем стоит. К нему навстречь пошёл И — обнял дерево старик И гладил долго ствол. — Ты вырос, вырос, сосунок, Ты вспомнил об отце. Ты где гулял? Сынок, сынок… Морщины на лице! Он погулял, он погулял У самой крутизны. И тоже к дереву припал — С обратной стороны.

Часть 2

Битва спящих

Земля в огне, земля во мгле… Фашизм приносит весть: Нет воли к жизни на земле, А воля к власти есть. Восточный хаос не родит Ни звёзд, ни высших дум. Добрыни нет, Обломов спит, А Тюлин пропил ум. Приказ велит: стереть славян, Пространство распахать! Шумит Великий океан? Прикладами прогнать! Дороги дыбом. Скрип подвод. Плач женщин, мгла небес. Двоится блеск, излом ползёт На Северский Донец. На том Донце ни лечь, ни встать, Дома без глаз и стен. Степан загнул: — Едрёна мать! — А Влас сказал: — Где плен? Связной пришел среди огня — Обугленная тень: Стоять три ночи и три дня И весь четвёртый день. И полк три ночи и три дня И весь четвёртый день Стоял огнём среди огня И превратился в тень. Настала ночь… Огонь и мрак Змеились по полям. Эх, закурить бы! А табак С землёю пополам. Табачный дым горчил, как мёд Иль сон о санитарке. Из тьмы ударил пулемет На огонёк цигарки — Так мошкара на свет валит И на огне сгорает. А что за сила ей велит, Ночная тварь не знает. Есть эта тайна у живых, Но людям не понять: Какая сила тянет их Друг друга убивать. О человеке и земле Бытует притча ныне: Стрелял четырежды во мгле Стоящий на равнине. В четыре стороны земли Ушли четыре пули, Однако цели не нашли И землю обогнули. Ждала удача молодца… Но все четыре пули Пришли с обратного конца И круг на нём замкнули. Упал герой, и нелюдим. И счёты свёл со светом… Земля одна, и ты один, Не забывай об этом. Курится кладбище, кресты, Холмов нецелый ряд. Блестит река, песок, кусты, Размыты крыши хат. Звезда последняя бледна. Темнеют рвы по склону. На полном фронте тишина… Держите оборону, Трофим Изместьев, Поздняков, Степанчиков, Козьмин, Ахтырский… чёрный блеск… Сивков, Пол-Мустафы, Эмин… Удар — по склону навскосок Свинцовый блеск, туман, Во рту, в ушах, в глазах песок… В шкафу звенит стакан. Удар — и содрогнулся дом, Стены как не бывало. Фугас оставил свой пролом До самого подвала. — Не надо, — прохрипел старик, — Не надо столько света… — Ему блеснул последний миг — Не зеркало ли это? Из уцелевшей глубины Разрушенного дома Оно сверкнуло со стены Внезапно и бездонно. В нем отразился самолет, Калитка, Тихий Зарев. Фугас в подвале подождёт… Живи, Иван да Марья!.. Равнину залпы черноты Секли, толкли, мололи. Казалось, горные хребты Сошлись и бьются в поле. В ушах, и рядом, и вдали Подземный блеск орудий. С песком и комьями земли Перемешались люди. Огонь переходил в мороз, Рыл на пустом металл. На высоту комет и грёз Могильный червь взлетал. Сверкали антрацитной мглой Горящие деревья. В глубинных кварцах — под землёй Ревела батарея. У битвы не было небес, Земля крушила землю. Шел бой в земле — его конец Терялся во Вселенной. Земля толклась. Живьём скрипя, Ходил накат землянки. Но стихло. Жизнь пришла в себя И уловила: танки! — Солдат Степанчиков, убрать!.. — Мелькнуло вдалеке Стенанье — «Не забуду мать родную!» — на руке. Земля расступится вот-вот, Мелькают траки, траки, Свет — тьма! Меняя пыль, плывёт Равнинный гул атаки, Запрыгал точками прибой За танками на пашне. — Отсечь пехоту!.. — Грянул бой. В старинный, рукопашный Вошёл стремительно Иван С остатками полка, Так ниспадает в океан Гигантская река. Не высота страшна, а склон. Пять дней не спал никто. И тело зачерпнуло сон, Как воду решето. Они заснули на ходу С открытыми глазами, Не наяву и не в бреду Залитые слезами. Что снилось им? Какой фантом Шел поперёк дороги? Блеснул Ивану тёмный дом, Мария на пороге. У края платья сын мигал, Как отблеском свеча, И мать из мрака высекал, «Ты где?» — отцу крича. Иван вперед бежал сквозь дым, Уже сошлись в штыки. Жена сияла перед ним — Из-под её руки Он бил штыком… Хрипенье, стон, Уж четверым не встать. Сошел на них огромный сон, Что дважды два есть пять. Как тьма, разодраны уста. — Ура! — гремит по краю. — За нашу Родину! За Ста… — Степан, ты жив? — Не знаю. — Степану снился беглый сон: Он над водой возник, Поток отбрасывает вон Его упавший лик. Степану снилась глубина, Недвижная веками. Но ускользала и она С луной и облаками. Мелькала тьма со всех сторон, Приклад горел в ладони… Трофиму снился хмурый сон: Он спит в горящем доме. Огонь струится по глазам, Жены нет рядом — дым. А он кричит глухим стенам: — Проснитесь! Мы горим! — Бежал, как тень, среди смертей, Огня, земли и стали. А слёзы плачущих детей Сквозь стены проступали. Пространство бросить не дано, В котором мы живём. Объято вечностью оно, Как здание огнём. Долине снятся тополя, Красавице — кольцо, Устам — стакан, зерну — поля, А зеркалу — лицо. Врывалась в эти сны война, И крови смрад, и пламя. И та и эта сторона Усеяна телами. Не проходи, мой брат, постой! Еще дрожат их руки И воздух тискают пустой, Как грудь своей подруги. Еще свободный дух скорбит Над жизнью молодой, Душа мечтателя стоит, Как цапля над водой. На солнце танк горит пятном. Скатился камень жгучий — Танкист, охваченный огнём, Как дом травой ползучей. Горел танкист средь бела дня, И догорел танкист. Переметнулся клок огня На прошлогодний скирд. И мыши прыснули на свет — Несметное число. И дезертир за ними вслед, Поскольку припекло. И снова танки! Склон изрыт Снарядами. Деревья Бегут от ужаса. Горит Окраина деревни. Во тьме твоей, двадцатый век, Не исследить печали! В разбитом доме человек Играет на рояле. Так далеки от чистых нег Военные печали. С ума сошедший человек Играет на рояле. Один за всех иль против всех… Уж стены запылали. Полуубитый человек Играет на рояле. Удары сыплются вокруг — И в клочья разметали. Но кисти рук, но кисти рук Играют на рояле… Накрыл Ивана смертный дым… И враг простер ладонь: — Такой народ непобедим. Но с нами Бог… Огонь! Пришло письмо на старый дом. Но чёрное, как снег, Письмо изломное о том, Что человека нет. Ушёл из мира человек, Оставил солнцу тень, Огню — туман, бродяге — снег, А топору — кремень, Осенней буре — листопад, Долине — тишину, Слезам — платок, звезде — закат, Ночному псу — луну.

Часть 3

Зеркало

Распахан танками Восток И город Тихий Зарев. Иван-да-Марья жил цветок, Осталась только Марья. Во мгле оплакала она Горючую разлуку. И скоро солнце и луна Позолотили муку. Дом пустовал с того утра — Угроза прихотлива. Фугас окрестных три двора Опустошил без взрыва. А на стене, как божий свет, Забрезжило зерцало. Взорвётся бомба или нет? Но истина молчала. Мелькали в зеркале века. И плыл планетный шар, Метель, холмы и облака, Берёза и анчар. Кривой монгол, стальной тевтон Легли на нём слоями. Повёл на Родину масон Огромными ноздрями. И отразился декабрист, И с топором студент, Народоволец и марксист, И тот интеллигент, Перед которым, заблистав В тумане золотом, Возник изысканный жираф: — Россия, твой фантом! — Сошел Февраль, вскипел Октябрь Гранёными зрачками. Погнало пенистую рябь По зеркалу клочками. Уму и поиску ломоть Продиктовал веленье: Стране закон, идее плоть, Искусствам направленье… Страна в огне, страна во мгле, Фашизм приносит весть: Нет воли к жизни на земле, А воля к власти есть. Поразрешётился весьма, Погнулся русский двор. Мелькали галки сквозь дома, А танки — сквозь забор. Пришла соседка: — Ой, беда! Я видела: живьём Мертвец Иван идёт сюда. Он близко — за холмом. — Мария кинулась навстречь Дорогой распростёртой. И полилась живая речь: — Живой ты али мёртвый? Коли живой, то прикажи, Чем утолить тебя? А коли мёртвый, то скажи, Чем исцелить тебя? Не плачь, любезная жена! Супруг бежал из плена. Земля одна, и ты одна, И встреча сокровенна. Опасный путь ему лежал. Скрываясь от погони, Он из-под Харькова бежал С проводником в вагоне. Где тот безвестный проводник — Иван вослед не глянул. Как тень в зерцале он возник И тенью так и канул. Иван сказал: — Молчи, жена. Иван своё возьмёт, Подай зеленого вина — Узнаю: жив аль мертв. Не причитай — недолог срок, Не тяжели души. Но чтобы голос твой не смолк, О сыне расскажи. Блеснуло Марьино кольцо Или на солнце камень — Ударил в пыльное лицо Далёкий ложный пламень. Иван прикрыл рукой глаза, А во поле сверкает. — Откуда свет? Смотреть нельзя! — То зеркало сияет. Из уцелевшей глубины Невидимого дома Оно сияло со стены Неверно и бездонно. — А ведь под зеркалом тайник, — Сказал Иван. — О, боже! Ты там взорвёшься сей же миг… — Иль позже. А надёжней На свете места не найдёт Сам черт наверняка. Туда никто не подойдёт… Но подошёл Лука. Чихая, он залез в пролом. — Эхма, пропала хата! — Потрогал бомбу сапогом И сел напротив брата. Про то, как счастию в дыму Посильное воздал, Наврал с три короба ему, А может, нагадал. — Я у троцкиста был спьяна, А может, у софиста. Кабы я знал, что жизнь одна! Обоих чкнули быстро. Кровь на аршин ушла с лица, Но говорю: «Есть снимки, Великий кормчий — друг отца, Он с ним бежал из ссылки». Туда-сюда взялись листать Историю времён. Тоска. Я жду, и что же! Глядь: Ко мне заходит — Он! «Как жизнь, голубчик?» — Ничего. «Послушай, — говорит, — Я знаю брата твоего: Испания, Мадрид — Всё проворонил, негодяй, Хотя и был орёл. Ты брату так и передай… Иди». И я пошёл Заре навстречу и судьбе… Так вот, прости, братан, Я проболтался о тебе… — Донёс? — сказал Иван. Лука вздохнул: — Я известил… И тень его исчезла. Эсэс огулом оцепил Опасливое место. — Пиши, Лука, — сказал эсэс, — Такое: «Выходи, Или твоим не жить!» Вот здесь, Ребенку на груди. — Хитро придумал басурман, Но крик подать не хуже. — Письмо есть мистика, болван! — Оно приводит в ужас. Сошла к Ивану тень в пролом. — Владимир? Вот те на! — А по Владимиру углём Кривые письмена. Иван всё понял: час настал, Иному и не быть. Ребёнок мысли угадал И медлил уходить. — Отец, возьми, он был со мной, И протянул кинжал. — Он… деревянный! — Нет, стальной! — Родитель задрожал. Чужие слышались шаги, Он деревяшку поднял. — Святой простак… Побереги! — Поцеловал и отдал. Обочь фугас дремал в пыли. Казалось, только тронь — И полыхнет из-под земли Спрессованный огонь. — Я не хочу нисколько жить! — Заплакал мальчик звонко И стал о бомбу колотить… О, кулачки ребёнка! Прощай, родная сторона! Дай горсть от милой пыли. Блеснула в зеркале спина, Ивана уводили. Не плачь, жена. Любовь горда! Увидимся ли снова? Но жизнь сказала: никогда! Печально это слово. К нему ключей не подобрать И лбом не прошибить, Умом упорным не понять, Но сердцем не избыть. Загадка сфинкса и числа, Обмен или обман. Оно для старости — скала, Для юности — туман. В нём слёзы первые любви И брачный стон наутро. Напрасны жалобы твои, Пришедший ниоткуда. Стоит раздумье на пути Встревоженного духа, Как будто бьётся взаперти, Стекла не видя, муха. Луку с овчарками сыскал Немецкий комендант И триста марок отсчитал За брата и талант. Тут призадумался дурак И мрачно стукнул по лбу: — Цена известна, коли так, Но лучше дайте бонбу. Она без дела всё равно. — Зачем? — Для обороны. — Желанье русское темно, Но каковы резоны! И в честь германского ума Он снова стукнул по лбу: — Иметь желательно весьма И грамотку на бонбу. — Судьба играла иль момент? Спокойно комендант На бомбу выдал документ, Поскольку был педант. Извлечь фугас из-под земли, Из отчего подвала Луке саперы пособли За самогон и сало. Добро, законное почти, Взвалил он на подводу. — Я благодарствую!.. Пади! — Огрел коня — и ходу. Его поток пространства гнал, Поток тоски и света. Он Лизавету поминал… Пустое, Лизавета! Позавалился ястребок За Северский Донец. Позакатился перстенёк В неведомый конец. Слова Луки — сплошной туман, Любовь Луки — татарник. Война ветвила ваш роман, Как северный кустарник. Дремал забытый хуторок У самого обрыва. Внизу, как тихий говорок, Река толклась лениво. Замолк у крайнего окна Тягучий скрип колес. Встречай, военная жена! Лука добро привёз. — Чего ты хочешь, волчья сыть? — Лука сказал: — Лопату! Хочу себя оборонить. Давай и ты за хату. — Взорвется бонба или… — Цыц! — Застрявшая ромашка Блеснула меж колёсных спиц. Жена вздохнула тяжко. И, обрывая белый цвет, На бомбу говорила: — Да или нет, да или нет? — В глазах её рябило. Число всегда рябит. Оно Пустое, Лизавета! Ему предела не дано, И ты не жди ответа. Люби за синие глаза, За белое лицо. Люби за то, за что нельзя, И плюнь через плечо. Он проложил подземный ход Из погреба к фугасу. Зарылся в землю, словно крот, И дожидался часу. — Ты посади поверх цветы! — Решил он торовато. — На свете трое: я и ты, И… — он увидел брата. Рукой прикрыл свои глаза, А во поле сверкает, — Откуда свет? Смотреть нельзя! Аль зеркало сияет? — Из уцелевшей глубины Невидимого дома Оно сияло со стены Неверно и бездонно. Дохнула с зеркала гроза, И брата тень шагнула, И заслонила небеса Гигантская фигура. Но искажённые черты Ушли в поля и пашни. — Да, только трое: я и ты… — Она вскочила: — Наши! — Лука на слитный гул и ход Из-под ладони глянул: — Ну, слава богу! Русь идёт… И в тёмный погреб канул. Прошёл на Запад шум шагов, На край иной земли. Померкли языки штыков, И вишни расцвели. Был полк вином победы пьян И верностью подруг. Пришёл Степанчиков Степан, Но без обеих рук. Пропали руки на войне, Остались от стенанья На левой культе только «Не…» — Вот образ отрицанья! Победа! Сталин поднял тост. Возник перед зерцалом. «Я пью!..» — ему он произнёс И чокнулся бокалом. И гром по свету разнесло. Я видел Русь с холма: Мария плакала светло, И строились дома. Поэма презирает смерть И утверждает свет. Громада времени, вперёд! Владимир, твой черёд.

Из Сталинградской хроники

ПОСВЯЩЕНИЕ

Сотни бед или больше назад Я вошёл в твой огонь, Сталинград, И увидел священную битву. Боже! Узы кровавы твои. Храм сей битвы стоит на крови И творит отступную молитву. Я молюсь за своих и чужих, Убиенных, и добрых, и злых. Но когда человек убивает, Он становится зверя страшней В человеческом доме страстей; И мне жаль, что такое бывает. Кто я? Что я? Зегзица огня. Только знаю, что, кроме меня, Эту битву никто не закончит. Знаю: долго во имя любви Мне идти по колено в крови Там, где тьма мировая клокочет. Волга, Волга — текучая твердь! Начинается битва, где смерть — Явь и правда особенной жизни. Поднимаю свой голос и зрак: Отче! Я в Твоей воле… Итак, Посвящаю поэму Отчизне.

1995

СВЯЗИСТ ПУТИЛОВ

Нерв войны — это связь. Неказиста, Безымянна работа связиста, Но на фронте и ей нет цены. Если б знали убогие внуки Про большие народные муки, Про железные нервы войны! Принимаю по русскому нраву Я сержанта Путилова славу. Встань, сержант, в золотую строку! На войне воют чёрные дыры. Перебиты все струны у лиры… Ужас дыбом в стрелковом полку. Трубку в штабе едва не пинали. Связи нет. Два связиста пропали. Полегли. Отправляйся, сержант! Полз сержант среди огненной смази Там, где рвутся всемирные связи И державные нервы шалят. Мина в воздухе рядом завыла, Тело дёрнулось, тяжко заныло, И руда из плеча потекла. Рядом с проводом нить кровяная Потянулась за ним, как живая, Да и вправду живая была. Доползло то, что в нём было живо, До смертельного места обрыва, Где концы разошлись, как века. Мина в воздухе снова завыла, Словно та же была… И заныла Перебитая насмерть рука. Вспомнил мать он, а может, и Бога, Только силы осталось не много. Сжал зубами концы и затих, Ток пошёл через мёртвое тело, Связь полка ожила и запела Песню мёртвых, а значит — живых… Кто натянет тот провод на лиру, Чтоб воспеть славу этому миру?.. Был бы я благодарен судьбе, Если б вольною волей поэта Я сумел два разорванных света: Тот и этот — замкнуть на себе.

1995

КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ — КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

Гвозди-вести — не слухи войны Командирам на фронте важны, Уж потом они кости кидают. Вот солдата призвал генерал: — Ганс, ты щи у Ивана хлебал. Что у русских?.. — Они заседают. — Быть не может!.. ОДИННАДЦАТЬ РАЗ Гром атаки развалины тряс. Гасит Волга чужие снаряды. Поднимаю спустя много лет Протокол заседанья на свет: «Осень. Рота. Завод «Баррикады». «— Первый долг комсомольца в бою?» «— Грудью встать за святыню свою». «— Есть причины, когда он уходит?» «— Есть одна, но неполная: смерть…» Молодой современник, заметь: Высота этих строк превосходит Письмена продувных мудрецов, Не связавших начал и концов В управлении миром и богом… Ганс, — гранату! В двенадцатый раз Гром атаки руины потряс, Но в тринадцатый вышел нам боком. Рус, сдавайся! Накинулся зверь… Комсомол не считает потерь, Ясный сокол ворон не считает! По неполной причине ушёл Даже тот, кто писал протокол… Тишина на тела оседает. Но в земле шевельнулись отцы, Из могил поднялись мертвецы По неполной причине ухода. Дед за внуком, за сыном отец, Ну а там обнажился конец, Уходящий к началу народа. Вырвигвоздь, оторвиголова, Слева Астрахань, справа Москва, Имена сквозь тела проступают… — Что за пропасть! Да сколько их тут! Неизвестно откуда растут. Ганс, назад! Пусть они заседают!..

1984

Путь Христа

Часть 1

Детство

Памятью детства навеяна эта поэма. Встань

и сияй надо мною, звезда Вифлеема! Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора! Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера! Всё началось со свободы у древа познанья И покатилось, поехало в даль без названья. Всё пошатнулось, а может, идёт напролом В рваном и вечном тумане меж злом и добром, Пень да колода, и всё ещё падает в ноги Мёртвое яблоко с голосом: будем как боги! Эй, на земле, где кусает свой хвост василиск! Славен Господь! Он пошёл на Божественный риск. Так говорят небеса и преданья святые… Старый Иосиф женился на юной Марии. Время приспело, явился ей ангел во сне, Благовещая, как голубь в открытом окне, Что зачала она веяньем Духа Святого Божьего Сына — Спасителя рода людского. В ночь Вифлеема на землю грядёт Рождество Божьего Слова — Спасителя мира сего. Милостью свыше Иосиф на деве женился, Блюл её святость, но вскоре как муж усомнился. Чашу пустую поставит она пред собой И наполняет по капле водой дождевой. С тайною радостью смотрит на полную чашу, Будто в ней видит счастливую жизнь — но не нашу. Мимо проходит, как будто он ей незнаком, Ходит и водит по нёбу сухим языком. То весела, то грустна, то смеётся, то плачет. Очи потупит и думает… Что это значит? Было ему летней ночью виденье во сне, Ангел явился, как голубь в открытом окне, И возвестил, что Мария чиста и невинна, Скоро она станет матерью Божьего Сына, Божьего Сына — Спасителя мира сего. В ночь Вифлеема на землю грядёт Рождество. Час Назарета склонился в почтенной печали. Помер старейшина — плотнику гроб заказали. Только Иосиф лесину во двор заволок, Ангел явился и молвил: — Исход недалёк! — Плотник с бревном, дева с милостью — так и бежали. Груди Марии, как в мареве горы, дрожали. И наконец под звезду Вифлеема вошли, Но в Вифлееме приюта нигде не нашли. И во хлеву, на соломе, она разрешилась Чудным младенцем… И ангелы пели: — Свершилось! Встала корова, качая тугим животом, И облизала младенца сухим языком. Свет через крышу наутро младенца коснулся, И засмеялся младенец во сне, и проснулся. И, головой задевая коровьи сосцы, Вышел наружу, где солнце, полынь и волчцы. С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель, С левой руки дух лукавый, его искуситель. Белый Пегас расправляет седые крыла, Чёрная зависть гуляет в чём мать родила. Встали волхвы перед ним с дорогими дарами И поклонились ему в три ручья бородами. — Боже! — сказали. — Тебе посылает дары Тот, кто один выпрямляет сердца и миры. Да не пройдёт наша первая встреча бесследно. Ладан убог, миро бледно, а злато победно. В ладане бог, в мире участь, а в злате весь мир, Так говорит наше Солнце — восточный кумир.— Оком окинул младенец светло и сурово Мудрых волхвов и увидел от Духа Святого: Ладан и миро прозрачны, а злато темно. Злато он тронул рукой — превратилось оно В чёрные угли и пепел… Волхвы онемели. Глухо об этом священные кедры шумели. Но, уходя, старцы деве шепнули тайком: — Красное солнышко скажется только потом…— Три пастуха подступили с простыми дарами И поклонились ему в три волны бородами. — Чадо! Прими эти образы жизни простой: Посох и дудка, и жертвенный агнец святой.— Глянул младенец на образы мира простого И улыбнулся от сердца и Духа Святого. Агнца коснулся — и агнец вознёсся туда, Где замерцала густая, как млеко, звезда. И пастухи полюбили Христа, как умели… Долго об этом священные кедры шумели. — Рано ты встал! — Мать погладила сына рукой, Нежная ласка навеяла тихий покой. Звон топора раздавался на тихом закате: Плотник Иосиф рубил колыбель для дитяти. Мать спеленала дитяти в тридевять земель, Мать уложила дитяти в постель-колыбель, Мать напевала ему колыбельную песню, И растекалась она по всему поднебесью.

ХРИСТОВА КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Солнце село за горою, Мгла объяла всё кругом. Спи спокойно. Бог с тобою. Не тревожься ни о ком. Я о вере, о надежде, О любви тебе спою. Солнце встанет, как и прежде. Баю-баюшки-баю. Солнце встанет над землею, Засияет всё кругом. Спи, родимый. Бог с тобою. Не тревожься ни о чём. Дух Святой надеждой дышит, Святость веет, как в раю, Колыбель твою колышет… Баю-баюшки-баю. Веет тихою любовью В небесах и на земле. Что ты вздрогнул? Бог с тобою. Не тревожься обо мне. Бог всё видит и всё слышит, И любовью, как в раю, Колыбель твою колышет… Баю-баюшки-баю. Ирод прознал от лазутчика мира сего, Что в Вифлееме родился соперник его, И повелел всех младенцев казнить до едина. Долго в Египте родители прятали сына… Сладко он спал под деревьями с шапками гнёзд И на песке у костра, под мерцанием звёзд. Утром родители видели: мальчик играет, Дым от костра самосильной рукою хватает. А бедуин, наблюдая за детской игрой, Грустно сказал: — Жизнь и дым не удержишь рукой. Пусто в конце, хоть и густо бывает в начале. Нет ничего… — И слова бедуина пропали. Детство играет, как ветер зелёной травой, Солнце и месяц играют его головой. Белых, и сизых, и дымчатых роз воркованье, Птиц милованье его наполняет сознанье. Выйдет в пустыню и смотрит на солнце в упор, И в Назарете про мальчика ходит сыр-бор. — Сын у Иосифа — чудище. Смотрит на солнце, Глаз не отводит, как узник в цепях от оконца. Если он смотрит на солнце, то может смотреть Даже на Бога, на правду, на снег и на смерть… Пять ему минуло лет в захолустном местечке. Мальчик в субботу трудился на солнечной речке. Вылепил глиняных птичек, а дети глядят. Птички как будто живые — вот-вот улетят. Это увидел сосед и, моления бросив, Стал колотить в бедный дом, где молился Иосиф. — Слушай, Иосиф, что выкинул мальчик опять, Вылепил птичек и хочет, наверно, продать. Тяжко подумать. И это в святую субботу! Несусветимо! И нет на него укороту.— Бедный Иосиф на речку пошёл и, узрев Несусветимое, впал против сына во гнев. Мальчик не слушал, глаза его странно блестели. — Птицы, летите! — он крикнул, и те улетели. Мальчик сидел у воды на кремнистой гряде И созерцал паука, что скользил по воде. Плавно скользил, а под ним, позлащённая светом, Бездна зияла — паук и не думал об этом. Вздох паука на мгновенье напряг тишину, Склюнула рыба его и ушла в глубину. Мальчик глядел и не видел… И легче эфира Было скольженье по глади бездонного мира… Было однажды виденье средь белого дня. В образе странника, пыль против ветра гоня, Дьявол принёс ему зеркало во искушенье. Мальчик пощупал рукою своё отраженье. — Господи! Кто это? — он произнёс наконец. — Царь Иудейский! — А где его царский венец? — Странник ответил уклончиво: — Где-то в пустыне, Где первородная пара блуждает поныне, Где с караваном в Египет бежал твой отец, Где-то в пустыне растёт твой терновый венец…— Мальчик отпрянул — на зеркало пламя упало И раскололо его, и виденье пропало. Ратные люди играют огнём и мечом. Мирное детство играет весёлым мячом. Дети мячом запустили в Христово оконце, Он поглядел и увидел, что мяч — это солнце. Мяч на лету загорелся — горящим мячом Детство играло — всё было ему нипочем. День отдыхает в тени золотого кумира, Дьявол играет горящей изнанкою мира. В камешки дети играли вечерней порой, Только Христос увлечён был другою игрой. В небо глядел, и в глазах у него полыхало. Белыми звёздами синее небо играло. Дети его окликали. Он в небо глядел. В серые камешки с ними играть не хотел. Дети на крыше играли — один оступился, Пал на кремнистую землю и насмерть разбился. Звёзды и камни стремглав поменяли места. Все убежали, оставив на крыше Христа. И на него накатилась хула Назарета: — Ты его с крыши столкнул и ответишь за это! — Мальчик сказал по убогости мира сего: — Это судьба. Я не сталкивал с крыши его.— Но зашумела сильнее толпа Назарета: — Ты заказал долго жить и ответишь за это! — Он не ответил и молча на землю сошёл, Встал подле мёртвого тела и руку возвёл: — Встань и скажи, что тебя я не сталкивал с крыши!.. — Встал жив-здоров и сказал, словно молния свыше: — Ты не столкнул меня с крыши, а поднял с земли!.. — Чудные эти мгновенья людей потрясли, Только старейшины дело не так разумели… Долго об этом священные кедры шумели. Звонкая птица пила заревую росу. Мальчик набрёл на большой муравейник в лесу. Напоминал муравейник по сущему виду Шапку волхва или в знойных песках пирамиду. Всяк, кто видал в неустанном труде муравья, В сердце сказал: «Все мы, Господи, люди твоя». Плотная жизнь копошится, кропает, хватает, Разум блестит, но дыханья ему не хватает. Глядя на это, вздохнула простая душа: — Божья премудрость построила дом — и ушла… Часто детей собирал он в долине чудесной И говорил им о жизни земной и небесной… — Вы постояльцы на этой земле и окрест. Дом ваш на небе! — и поднял на небо свой перст. Мальчики слушали и принимали сурово. Девочки слушали, не понимая ни слова, И загляделись в его голубые глаза. Тут-то и села на палец ему стрекоза. И захихикали девочки, и зазвенели. Он замолчал, а они на него не смотрели. Гневно сверкнули его голубые глаза, Он поглядел и увидел: сидит стрекоза! И засмеялся, как лёгкий земной постоялец: — Экие женщины! Вам покажи только палец! — Я научу тебя буквам, — учитель сказал. — Аз — это первая буква, начало начал.— Мальчик спросил у него: — Что такое начало?..— И от вопроса учитель смутился немало. — После узнаешь, — учитель помедля сказал. — Всё в этой книге! — и книгу ему показал. Мальчик взял книгу, раскрыл и от Духа Святого Вслух прочитал до конца, и последнего слова. Вырвал из книги конец и сложил из листа Легкий кораблик — весёлый кораблик Христа. И зашумели в долине священные кедры. И подхватили кораблик воздушные ветры. И на ручей опустился кораблик Христа. Лёгкий ручей передал его речке, а та Сильной реке, а река понесла его в море, В синее море, где волны шумят на просторе. В книге судеб одного не хватает листа. В море гуляет счастливый кораблик Христа… Старый учитель вздохнул и привёл изреченье: — Знаешь ты больше меня, но продолжим ученье. Плотник Иосиф привык к своему ремеслу, Знал, как себя, и топор, и тесло, и пилу. Даже в субботу в его голове то и дело Что-то ходило, стучало, звенело и пело. Плотник тесал, и бежало тесло по доске, Стружки чудно завивались, как след на реке… Так вот учитель в уме, как в раю созерцанья, Посох Закона стругает из древа познанья. Странно он рубит и тешет, и тонко берёт, Лишние щепки летят и в огонь, и в народ. Речи ведёт от корней до небесной макушки, Гладко речёт, а слова завиваются в стружки. Кажется, сам он — Закон, а не посох при нём, Сам он — познанье, а древо почти ни при чём. Так вот и люди: молились, божились, судились, Каялись, знались, хвалились, клялись, говорились. Слово тесалось — и ложью оно завилось… Глядя на это, впервые заплакал Христос. Череп Голгофы глядит на звезду Вифлеема. Это не страшно. На черепе дремлет поэма. Отрок двенадцати лет, как святой пилигрим, Шёл по разбитой дороге в Иерусалим. На придорожном дубу прозябала омела. Дуб засыхал, но омела ещё зеленела. Силы в нём падали, мощный огонь дотлевал. Ветку омелы задумчивый отрок сорвал. Мать и отец поджидали его на дороге. Солнце сияло. Они говорили о Боге… В городе праздник, молитвы и тёмная жидь, Блеск благолепья, и нечем уже дорожить. Сын запропал. Проискали три дня и три ночи. Бедная матерь проплакала ясные очи. Полуслепые от горя, явились во храм. Плавал светильник. Курился глухой фимиам. Сын их сидел супротив седовласых пороков И разъяснял им Закон и реченья пророков. Старцы дремали, и посохи сон стерегли. Старцы кивали, но речи понять не могли. В речи разумной святые огни зазияли: — Книжники вы, и всегда вы на правду зевали. Совесть ходячую гнали из храма взашей, В мёртвую букву глядели — не в корень вещей!.. — Старцы вскочили, и посохи стукнули разом: — Речи твои превышают наш возраст и разум, Благо тебе! Но о нас говорить не спеши. В корень вещей мы глядели очами души, Соками душ мы святые молитвы питали…— Юный Христос отвернулся в тяжёлой печали. И, покидая в глубоком безвременье храм, Бледную ветку он бросил к старейшим ногам: — Вот на раздумье о соках души и омеле!..— Грозно об этом священные кедры шумели. Эй, на земле, где целуют друг друга во зло! Славен Господь! Он идёт! Его детство прошло. И ничего не оставило людям на свете, Кроме святого трилистника: Будьте как дети! Только о детстве священные кедры шумят, Только о детстве небесные громы гремят.

ПРИМЕЧАНИЯ

Ирод (Великий) — царь иудейский.

«Мяч на лету загорелся — горящим мячом Детство играло…» — Доныне на островах Индонезийского архипелага жители играют в футбол горящим мячом. До сих пор символ Божества люди пинают ногами.

Часть 2

Юность

Над Иорданом плакучая ива склонилась, Плачет о юности, что на веку ей приснилась. Юность Христа затерялась в Божественной мгле И не оставила явных следов на земле. Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу! Звёзды сияют, и каждая молится Богу. Перекликаются птицы в благой тишине. Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне. Отроку снится: он — Бог, он — Сиянье сияний, Он — Красота красоты, он — Зиянье зияний. Он может всё… Он не может почти ничего! Он — человек, плоть зыбучая мира сего. Тяга земли, как железо в крови, его держит. Солнце в тумане. Божественный сон еле брезжит. Отрок очнулся, как муха в глухом янтаре. В доме тревога. Иосиф на смертном одре. Чует страдалец: земля раскрывает объятья. Рядом Мария, Христос и библейские братья: Бледные отпрыски древних высоких кровей. Чует Иосиф: уходит душа из ноздрей. Жизнью своей дорожа, он боится расплаты. Взгляд устремил на Христа, словно пламень косматый. — Я умираю… За что? За кого? За тебя? — Ты не умрёшь за Меня, ты умрёшь за себя! Молвил Христос. И старик, пожелтев от печали, Долго молчал. Все стояли и тоже молчали. — Кто ты и что ты? — Иосиф спросил наконец. — Матери даже неведомо, кто твой отец. Ты — сирота, хоть и рос под моею рукою. Я называл тебя сыном, забывшись порою. Часто мне спать не давала, как нежить в ночи, Тайна благого семейства… Мария, молчи! — Мать, как зарница небесная, затрепетала. — Не богохульствуй, Иосиф! — она прошептала, И продолжала беззвучно шептать и шептать: — Кто бы ты ни был, сынок, я всегда твоя мать… — Шепот по воздуху плавал, как пух, невесомо, Но отдавался в Христе пуще всякого грома. — Мати, молчи! — вспыхнул голос его и потух. Мать замолчала. И братья молчали вокруг… «Бредил ли он?..» — размышляли библейские братья, Тело отца отпуская в земные объятья. Глухо об этом скрипела вселенская ось И завывали пещеры, пустые насквозь. Глухо псалмы распевали пещеры Кумрана, Только о том прокуратору знать ещё рано. Римская спесь на державную ногу тверда. Понтий Пилат был спесивым и твёрдым всегда. Службу тянул на Востоке покамест как всадник, Патрицианской сандалии стоптанный задник. Тайный лазутчик донёс, что бродячий зилот, Некий Варавва, в пустыне смущает народ. Речи пустые ведёт о каком-то Мессии, Злобно при этом бросая угрозы косые: «Мир, трепещи! Твоё золото в наших руках!..» Рим не трепещет. Он знает, что делать и как! Понтий Пилат разумел своё место и время, А посему был решителен. — Конница, в стремя! Каждый пророк золотыми словами богат. Рыжий Варавва словами слегка рыжеват. Но под его болтовню о Мессии грядущем Двое подручных в толпе промышляли о сущем. Отрок в четырнадцать лет на кочевье глухом Слушал пророка, но думал совсем о другом. — Это пустое! — он молвил в небесной тревоге. — Это мне снится! — и двинулся прочь по дороге. Трепет пустыни в его отозвался груди. Облако пыли — и всадник Пилат впереди. Топот всё громче, и вот вся пустыня трепещет. Всадник всё ближе, и солнце на всаднике блещет. Всадник всё выше, и поднял коня на дыбы: Лунами в небе сверкнули копыта судьбы. — Мальчик, беги! — крикнул всадник. И мимо, и мимо С гиком промчалась железная конница Рима. Отрок остался на месте молитву шептать. Конница стала толпу и пророка топтать. Травы горючей пустыни расти перестали. Кони, и люди, и солнце, и месяц устали, Боги устали… Пора возвращаться назад. Бросил Пилат на прощанье рассеянный взгляд И проронил, забывая побоище разом: — Кончено дело! Пора приниматься за разум…— Отрок остался один. Всё в пустыне мертво. Облако пыли от конницы скрыло его. Где-то пугливо всплакнула забытая птаха. Он обошёл безответное лежбище праха. Жертвы двойного обмана молчали пред ним, Жертвы воров и закона, чей мир стал иным. Он прокусил свой мизинец, и каплей кровавой Он оросил то, что было недавно Вараввой. Ожил Варавва и долго себя осязал Ловкими пальцами вора. Вскочил и сказал: — Смерть мне приснилась. Воистину я не покойник! — Отрок спросил: — А ты веришь в Мессию, разбойник? Тот усмехнулся и, руку на грудь положив, Твёрдо ответил: — Я верю тому, что я жив, Даже тому, что есть ты и что мы человеки. Как тебя звать? — Иисус. — Я запомню навеки Имя твоё. Может быть… — он вздохнул и побрёл Вдаль по дороге, но счастья нигде не обрёл. Отроку мнилось, что явится в мир преходящий Новый пророк и что этот пророк — настоящий. Глухо об этом скрипела вселенская ось И завывали пещеры, пустые насквозь. Тайна Мегиддо зарыта в былом и грядущем, Но иногда открывается мимо идущим. Город мерцал и манил, как видение в зной. Отрок пятнадцати лет проходил стороной. С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель, С левой руки дух лукавый, его искуситель. Тёмная трещина слева его обошла И зазияла, и плотным огнём обожгла. Тридцать три века наружу взошли из забвенья И населили идущее мимо мгновенье. Тридцать три века, шагая на месте, прошли. Тридцать три искры насквозь этот город прожгли. Солнце Египта сражалось с луной Вавилона. Пыль и цари осаждали врата Соломона. Вдовы от страха шарахались тени своей. В знойной пустыне годами снежил суховей. Горы от ужаса падали в Мёртвое море. Камень крошило паденье, как нищего — горе. Лаяла нежить. Как волк, завывала овца. Зверь не скрывался и сам выбегал на ловца. Гордая юность в сердцах восклицала средь битвы: «Смерть от оружья прекрасней вечерней молитвы!» Плавало солнце, как жертва в священной крови. Поле сраженья парило, как ложе любви. Справа налево зловещая птица срывалась. В плоть наизнанку душа на земле одевалась. Рана Мегиддо зияла седой глубиной. Мир безнадёжно застрял в этой ране ногой. Плачь, сирота, как озябший кулик на болоте! Плачь и молись, как стрела на последнем излёте! С чёрными маками путал прохожий не раз Чёрные раны пустых человеческих глаз. Мёртвые руки хватали Христа за одежды, Мёртвые зраки ловили в нём искру надежды. «Важно ли это? — он молвил, идя стороной… — Битвы земные чреваты небесной войной, Люди с оружьем выходят из женского лона И направляются в сторону Армагеддона…» Грозно об этом скрипела вселенская ось И завывали пещеры, пустые насквозь. Бывший наёмник, в душе проклиная дорогу, Шёл на Дамаск и хромал на военную ногу. Старый бродяга, он ветром и дымом пропах, В цапких репьях, как святая святых в черепах. Сабельный шрам на щеке багровел неизменно, И на губах выступала кровавая пена. Он побирался, войну обходя стороной, В узкие двери стучался разбитой ногой. Смирный народ не любил незнакомого шума. — Кто там стучится? — Война! — отвечал он угрюмо. Бедный народ подавал, дорожа тишиной. Мир подавал: он хотел рассчитаться с войной. Нищий бродяга ни разу не вспомнил о Боге, Шёл на Дамаск и хромал, словно пыль на дороге. В тихой глуши он заметил Христа невзначай. — Мир тебе, юность! А мне что-нибудь да подай!..— Скошенный шрам багровел на щеке очевидно: Кровная заповедь тень свою бросила, видно. Юный Христос разглядел его рваную суть: — Мир ни при чём. А тебе я подам что-нибудь. Видно, забыл ты, сражаясь в крови по колено, Что на земле людям жить подобает смиренно. Вера твоя захромала в кровавом бою. Жаль мне тебя и скрипучую веру твою…— Выбрал дубок и тесал от корней до макушки — Подал костыль, отряхая последние стружки. — Это тебе на постылые ночи и дни. Путь твой далёк. Но не дальше идущей ступни.— Вспомнил бродяга свой путь и залился слезами, А подаянье отметил такими словами: — Есть чем поправить мою подорожную стать! Есть чем в пустыне тоску и гиен отгонять!..— Голос в пустыне звучал одиноко и сиро, Это скрипела военная косточка мира. Жизнь в Назарете стоит, как в колодце вода. Вкус этой жизни никто не ценил никогда. Северный житель снаружи похож на еврея, Произношенье всегда выдает назарея: Так жар и пот выдают нутряную болезнь, Иль трагедийные хоры — козлиную песнь. Как говорили бывалые люди на свете: Кроме худого, что доброго есть в Назарете? Слава о юноше, словно павлин поутру, Резко кричала. Она не пришлась ко двору. Вышел из дому Христос и увидел в тревоге: Ветер опавшие листья метет по дороге. Вышел из дому Христос и услышал с тоской: Люди о нём толковали за чашей мирской: «Встанет как столп, а в глазах его что-то играет. Смотрит — не смотрит, а душу насквозь пробирает. Кто он такой?..» И открыл на прощанье Христос, Кто он такой… Но слова его ветер унёс. Люди слыхали, как листья по ветру свистели. Больше они расслыхать ничего не успели. Люди видали, как пыль оседала вдали. Больше они разглядеть ничего не смогли. В серые дни, в непроглядные долгие ночи Бедная матерь проплакала ясные очи. Вспомнила мать, как волхвы ей шепнули тайком: «Красное солнышко скажется только потом». Мать напевала свою безответную песню, И растекалась она по всему поднебесью.

ХРИСТОВА ПОДОРОЖНАЯ

Звёзды падают от грозной Божьей поступи. Слёзы каплют на мои колени, Господи! Я сижу перед окошком одиношенька, И в глаза мои пылит его дороженька. Путь-дороженька отецкой сиротинушки Затерялася в неведомой старинушке. Я проплакала свою святую кровушку, Только негде преклонить ему головушку. Где-нибудь сидит на камне-перекатушке, А на камне том местечка нет для матушки. Подле-около погибель обстолпилася, И в чело сухая терния вцепилася. И глядят ему в глаза ночные совушки… Нет местечка для меня в его головушке. Упадите, мои слёзыньки кровавые, Не на долы, не на горы величавые, Не на малую шатучую тростинушку, Упадите на родную сиротинушку. Задержался он на камне-перекатушке. Пусть умоется слезами бедной матушки. Отступися от него, погибель верная! Отцепися от него, сухая терния! Отлетите от него, ночные совушки!.. На моих коленях место есть головушке. Голову кружит в горах неизвестность и страх. Отрок семнадцати лет очутился в горах. В этих местах, где вершины беседуют с Богом, Где словно заяц петляет тропа по отрогам И обрывается в пропасть ненастной порой, В этих местах обитает великий покой. Только орёл вещим криком пытает долину, Перелетая с одной на другую вершину. Отрок следил за ленивым полетом орла И задремал, и природа вокруг замерла. Бес ли мигнул, или жизнь пронеслась во мгновенье, Он не заметил. Но путь изменил направленье, И уходил в пустоту, где ни зги, ни следа. Бездна манила туда — неизвестно куда. «Ты загляни! — говорил ему голос оттуда. — Ты загляни и увидишь бездонное чудо». Жизнь пронеслась, или так показалось ему. Он заглянул — он увидел бездонную тьму. И потемнело лицо, и душа задрожала… Слева толкнуло, а справа его удержало! Ангел-хранитель его в этот раз удержал. Бездна манила. Но путь его дальше лежал. Бездна мрачила. Но день был спокоен и светел. Дикий орёл пролетел и его не заметил. Гордая юность хватает всегда через край. Может, ей так и положено… Бездна, прощай! В Тивериаде от бешеной скуки и злости Римских солдат отвлекали игральные кости. Старый и малый играли отважно и зло. Старый проигрывал, малому больше везло. Старость скрипела зубами, а юность смеялась: — Полно, старик! У тебя ни шиша не осталось. — Как не осталось?.. Играю на триста монет! — Но молодой покачал головою в ответ: — Нет у тебя ничего, кроме ветра и чести.— Старый игрок был готов провалиться на месте. В жизни держался не раз он на самом краю, Даже с богами сражался в пехотном строю. Он побледнел — на лице ни единой кровинки: — Триста монет стоит раб на невольничьем рынке! Ставлю на первого встречного как на раба!..— Он проиграл… Делать нечего: это судьба. Вышел должник на дорогу и встал на дороге. Солнце садилось, и тени, как мёртвые боги, Падали наземь… Христос проходил стороной. — Эй, негодяй! Ты прошёл между солнцем и мной! Честью клянусь, ты меня оскорбил своей тенью!..— Юный Христос на одно задержался мгновенье: — Ты проиграл Меня в кости и хочешь продать? Я не желаю чужие долги искупать. Прочь от Меня! — топнул оземь Христос. И без чести Римский солдат провалился как нежить на месте. Люди искали, тридевять земель обошли: Только игральную кость на дороге нашли. Люди Востока мечтали о тихом закате, Мудрую старость встречая в пути, как дитяти. Некий художник в пустыне увидел Христа: — Вот человек! Вот где истина и красота! — И на холсте под лазоревым небом пустыни Запечатлел его образ, как злато на сини. Вечно искусство, а прочее — ветер и дым. Образ не лгал, и художник доволен был им, И показал, трепеща от тщеславного чувства. Глянул Христос на его золотое искусство. — Это пустое подобье, как я посмотрю. — В это подобье я душу вложил! — Но свою. Вот тебе образ! — сказал назарей без обиды И оторвал полотняный кусок от хламиды, И не мигая лицо промокнул полотном, И отпечатался истинный образ на нём. Образ был слеп. И смутился художник бывалый, Вместо глазниц он увидел пустые провалы. Там, где Христос на глаза наложил полотно, Было оно в двух местах, как огнём, прожжено. Долго художник смотрел на такую картину, Странным провалам ища не слепую причину. Разно картину держал на виду пред собой. Бездна времен пронеслась над его головой. Мудрые люди мечтали о тихом закате, Смерть на пороге встречая с улыбкой дитяти. — Выше держи! — человеку промолвил Христос. И человек над собою картину вознёс. И пронизали её небеса голубые, И ощутил он своими руками впервые Трепет картины. И стала картина полней — Заголубели пустые глазницы на ней, И посмотрела картина живыми глазами. Только на миг просияла она небесами. Только на миг человеку явился Христос. Вихрь налетел и в пустыню картину унёс… Над Иорданом плакучая ива склонилась. Плачет она о любви, что когда-то приснилась. Тихо струится река по кремнистым полям, Встречное озеро режет, как нож, пополам. Город Магдала мерцал светляками и тмином, Тёмные окна дышали цветущим жасмином. Синяя даль на закате ещё синевей. В горле павлина звенел, как в раю, соловей. Розы цвели и дыханьем Христа овевали. Старые женщины руки ему целовали И восклицали, завистливым сердцем любя: — Благословенны сосцы, что питали тебя! — Подле колодца Христа повстречала впервые Юная дева — её называли Мария. Подле колодца, как млечная пена, нежна, Тайно и страстно ему прошептала она: — Я полюбила тебя, но печаль меня гложет, Больше мгновенья терпеть моё сердце не может!.. Так прошептала и белой рукой обвила, Поцеловала и веру свою предала. Дрогнул любимый Христос и помыслил сурово: «Это ловушка!» — и молвил от Духа Святого, И полыхнули слова, как зарницы во мгле: — Рано любить: Я покамест ещё на земле!..— И зашаталась она, как былинка от ветра. Пала на землю, и дрогнули тёмные недра. Глухо об этом гремела вселенская ось И рокотали пещеры, пустые насквозь. Белою мглою окутаны горы крутые. В тёмных пещерах скрываются люди святые. Жизнь их проста, и желают они одного: Видеть Мессию — Спасителя мира сего. Это желанье трясёт их, как дикую грушу. Это желанье спасает их детскую душу. Это желанье Христос уловил на ветру — Ветер надежды окно распахнул поутру. Ветер любви освежает святые напевы. Свечи горят и смеются, как белые девы. Облако света плывёт над бегущей водой. В братство завета попал назарей молодой. Год испытанья положен уставом суровым. Как в допотопной общине, все кажется новым. Общая трапеза, общие жены и цель. Каждый на месте, и место — отсель и досель. Труд, и молитва, и грёза пещерною ночью, Светлая грёза: увидеть Мессию воочью! Что потерял, как в пословице, то и нашёл… Год испытанья бесследно и молча прошёл. И наконец наступила пора упованья, И показал безответный Христос свои знанья. Все оглянулись, когда отворил он уста. В братстве святых наконец разглядели Христа. Нищие братья и сёстры промолвили разом: — Мудрость его превышает наш возраст и разум! — Мудрый старейшина тихо и грозно возник И объявил дерзновенной душе напрямик: — Ты утаил свои знанья. Отныне за это Ты отлучён на полгода от братства завета! — Вон, нечестивец! — исторгнуло братство святых… Знанье опасно — Христос эту мудрость постиг. Где преклонял он главу, знают звёзды и травы. Он изучал их повадки, и свойства, и нравы. В полную меру он звёзды и травы постиг. Через полгода вернулся он в братство святых. Как человек он поведал ни мало ни много. — Ты осторожен, — заметил старейшина строго. — Что же ты хочешь? — с прищуром спросил он Христа. — Всё я желаю! — открылась душа-простота.— Весь я желаю и духом, и дыхом, и телом! Весь я зияю и синим, и жёлтым, и белым! Весь я желанье! — и грудь разодрал до кровей: — Кровь хочет знать, что за тайна скрывается в ней! Это не всё! — и ударил о землю ногою: — Даже нога хочет знать глубину под собою!..— Мысли раскинул мудрец и пытался поймать: «Что же он всё-таки хочет, желал бы я знать?!» И усмехнулся мудрец на такую докуку, К мудрым глазам приложил свою долгую руку И на Христа поглядел из-под долгой руки: — Вижу, убогий! Желанья твои велики… Путь мудреца протекает подземной рекою, След наверху оставляя зелёной травою. Звёздные выси дышали прохладой и мглой. Мёртвое море шумело бессмертной волной. Древние свитки шуршали загадками смысла. Звёздная дума, дрожа, над свечою зависла. Каменный сумрак в пещерной мерцал глубине. Разум Христа созревал, как покой в тишине. Мысли Христа вызывали у братьев смущенье… После того, как Христос перешел посвященье, Топнул старейшина оземь и сел в стороне: — Ну-ка, скажи, что находится там, в глубине? — Молвил Христос, топнув оземь разутой ногою: — Чувствую землю на сорок локтей глубиною. Дальше вода… — Быть не может! — заметил мудрец: Так сомневается в щедрости мира скупец, Так сомневается в силе врага полководец. — Если ты прав, то копай в этом месте колодец! — Заступ Христа прокопал без большого труда Сорок локтей. А потом проступила вода. Молча старейшина пил дерзновенную воду. Слух о колодце, как трепет, прошёл по народу. Долго вода оставалась свежа и чиста. Солнце и месяц хранили колодец Христа. Молча старейшина мерил долину шагами, Щупал шершавую землю босыми ногами И, наконец, топнул оземь и сел в стороне: — Ну-ка, скажи, что находится там, в глубине? — Топнул Христос в этом месте разутой ногою: — Чувствую землю на сорок локтей глубиною. — Верно! — заметил мудрец, ибо знанья его Были на сорок локтей глубже века сего. — Что под землей? — он спросил, не скрывая волненья. — А под землей начинается камень забвенья, — Молвил Христос. — Этот камень не любит людей. Вглубь он идёт на тринадесять тысяч локтей. — Знаешь ли ты, что под камнем? — старейшина впился Глазками в истину. Юноша сердцем скрепился. — Знанье опасно! — он поднял на небо ладонь: — Я промолчу… — Говори, что под камнем? — Огонь.— Вздрогнул мудрец от великого страшного слова И потемнел. И продолжил дознанье сурово, С правды срывая, быть может, последний покров: — Знаешь ли ты, что таит твоя древняя кровь, Кроме присущего запаха, цвета и вкуса? — Я вспоминаю… — ответила кровь Иисуса, — Красное солнышко света, добра и любви. — Красного солнышка нет в иудейской крови! Ибо Израиль, — заметил старейшина строго, — Сверху ослеп, поражённый затменьем от Бога… В эти пещеры я скрылся от века сего. Знаю я больше людей, но не знаю всего… В дальней пещере хранятся кувшины святые, Полные древних таблиц. Письмена непростые Важную тайну скрывают от мира сего. Наши умы не смогли прочитать ничего, Даже египетский жрец проницал их — но тщетно… Знанья твои глубоки. Это сразу заметно. Много ты взял, но откуда? Реши мой вопрос! — Я прочитал все таблицы, — ответил Христос. Старец вскочил: — Все таблицы! Не слишком ли много? Ты утаил свои знанья, и следует строго Вечным изгнаньем, быть может, тебя наказать. Правда опасна… К несчастью, я должен сказать: Знаешь ты больше меня, только прав ли ты знаньем? Если не прав, Бог тебя поразит наказаньем. Если ты прав, я — ничто… — и поник, зарыдав. Слёзы кропили Христа — он воскликнул: — Я прав! Кончено дело. Пора подниматься на Подвиг! — Так он покинул пределы святых преисподних. Долго об этом гремела вселенская ось И рокотали пещеры, святые насквозь…