Стихотворения разных лет

Тарковский Арсений Александрович

Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах. 1961

Рифма

Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям

и уму Так хочется и в смертный час поэту? И как ребенок «мама» говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры — хвать! и рифмами двоит. Сказать по правде, мы уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство; Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье — допотопное шаманство, И может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет, Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: — Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье? 1957

Ранняя весна

С протяжным шорохом под мост уходит крига Зимы-гадальщицы захватанная книга, Вся в птичьих литерах, в сосновой чешуе. Читать себя велит одной, другой струе. Эй, в черном ситчике, неряха городская, Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая: Расселась — ноги вниз — на Каменном мосту И первых ласточек бросает в пустоту. Девчонки-писанки с короткими носами, Как на экваторе, толкутся под часами В древнеегипетских ребристых башмаках, С цветами желтыми в русалочьих руках. Как не спешить туда взволнованным студентам, Французам в дудочках, с владимирским акцентом, Рабочим молодым, жрецам различных муз И ловким служащим, бежавших брачных уз? Но дворник с номером косится исподлобья, Пока троллейбусы проходят, как надгробья, И я бегу в метро, где, у Москвы в плену, Огромный базилевс залег во всю длину. Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля, Там дышит ровное забвение без хмеля, И ровное тепло подземных городов, И ровный узкий свист летучих поездов. 1958

* * *

Над черно-сизой ямою И жухлым снегом в яме Заплакала душа моя Прощальными слезами. Со

скрежетом подъемные Ворочаются краны И сыплют шлак в огромные Расхристанные раны, Губастые бульдозеры, Дрожа по-человечьи, Асфальтовое озеро Гребут себе под плечи. Безбровая, безбольная, Еще в родильной глине, Встает прямоугольная Бетонная богиня. Здесь будет сад с эстрадами Для скрипок и кларнетов, Цветной бассейн с наядами И музы для поэтов. А ты, душа-чердачница, О чем затосковала? Тебе ли, неудачница, Твоей удачи мало? Прощай, житье московское, Где ты любить училась, Петровско-Разумовское, Прощайте, ваша милость! Истцы, купцы, повытчики, И что в вас было б толку, Когда б не снег на ситчике, Накинутом на челку. Эх, маков цвет, мещанское Житьишко за заставой! Я по линейке странствую, И правый и неправый. 1958

Дом напротив

Ломали старый деревянный дом. Уехали жильцы со всем добром — С диванами, кастрюлями, цветами, Косыми зеркалами и котами. Старик взглянул на дом с грузовика, И время подхватило старика, И все осталось навсегда как было. Но обнажились между тем стропила, Забрезжила в проемах без стекла Сухая пыль, и выступила мгла. Остались в доме сны, воспоминанья, Забытые надежды и желанья. Сруб разобрали, бревна увезли. Но ни на шаг от милой им земли Не отходили призраки былого И про рябину пели песню снова, На свадьбах пили белое вино, Ходили на работу и в кино, Гробы на полотенцах выносили, И друг у друга денег в долг просили, И спали парами в пуховиках, И первенцев держали на руках, Пока железная десна машины Не выгрызла их шелудивой глины, Пока над ними кран, как буква «Г», Не повернулся на одной ноге.