Стихотворения. Избранная проза
Шрифт:
– Служить в советских учреждениях или в красной армии я не могу и не хочу принципиально, – говорил он мне, – а жить дома или учиться не дают. Что прикажешь делать? Вот я и плаваю в мире сильных ощущений риска игры с чекой. Конечно, я мог бы составить себе порядочный капитал на совдепской неразберихе, но, ей-богу, меня тошнит. Ведь – жульничество, как ни как. Потому, я поставил себе за правило «зарабатывать» только необходимое, не больше. Рад, что и обезоруженный наношу вред красным. Чего же мне еще надо?
На следущий день, утром, встреченный весьма почтительно, Сашенька получил
Я страшно беспокоился за него.
– Послушай, это уже не смелость и даже не нахальство, а просто безрассудство.
– Ты думаешь? Ничего! Вечером будет только дежурный, который, кажется, меня утром не видел.
Пропуск в Ростов был выдан, но Сашеньку заметили. Знакомая барышня из исполкома срочно сообщила нам, что на вокзале прогуливается некто в черном, жаждущий схватить моего друга со всеми атрибутами его веселой профессии – фальшивыми бумагами, печатями, разноцветными карандашами и чернилами, красноармейскими, курсантскими и рабфаковскими значками, знаками отличая всех степеней и видов.
– Какой он «вумный»! – захохотал Сашенька и поздней ночью укатил на обывательской подводе в глухое село объявлять… мобилизацию лошадей согласно приказу окружного военного комиссариата от 19 августа за № 9345-а (приказ такой, действительно был, и, выдавая Сашеньке мандат, я действовал, таким образом, почти законно).
Через неделю меня посетил высокопоставленный босяк интернационального типа и принес небольшое письмо от «товарища председателя харьковской губернской рабоче-крестьянской инспекции, такого молодого, такого идеалиста», с которым он имел честь познакомиться в поезде.
«Мобилизация не удалась», – пишет Сашенька, – «только девять лошадей и куль белой муки продал в другой губернии. Еду отдохнуть на Волгу. Устал я как-то. Vale. Саша».
Уже в Петрограде я получил от него еще одно, последнее письмо, написанное тем же милым, женственным почерком.
«Сижу в Москве третьи сутки. Здесь еще противнее, чем у нас, на юге, но я попал сюда по делу – украинский комиссариат земледелия послал меня за информацией. Думаю переменить службу. Мне обещали место в Внешторге. Удастся ли – не знаю. Сложно это очень… »
И теперь в стране холодной, неуютной, я все время жду его. Каждый раз, узнав о новой торговой делегации, о новом посольстве советского «правительства», думаю: а вдруг Сашенька? Но куда писать ему? Кто знает – какая баронская корона украшает бесшабашную голову моего веселого друга – «такого молодого, такого идеалиста»?..
Сашенька, откликнись!
(Русские вести 1923. 29 марта. № 228).
V. Дом ребенка
Меня всегда сильно интриговал
– Мне приходилось слышать, что советская власть все-таки что-то сделала на «младенческом фронте», – сказал я однажды Петьке, – долговязому парню, проходившему курс наук в местной гимназии после того, как он года два уже был обременен семейством, столь же многочисленным, сколь и голодным.
Петька кивнул головой.
– Как это ни странно, но это правда; им удалось достигнуть крупных успехов. Хотите, отправимся завтра в «Дом ребенка»? У меня там знакомые.
– С большим удовольствием. В серии моих наблюдений не хватает именно этой области –области воспитания грудных ребят.
– Там не только грудные, – сказал Петька, подбрасывая в буржуйку угля, который он с некоторым риском для здоровья еженощно крал на вокзале.
Спустя несколько дней мы отправились.
Светлые, не совсем грязные комнаты. Картинки этакого веселенького содержания на стенах – лубочные Психеи и пухлыми Амурами, прилизанная весна, непременный член приличного общества – «Остров мертвых», зайцы вверх головами. Все – как в лучших домах.
Диван, большой, широкий, с просиженной насквозь клеенкой. Хорошенькая, слишком хорошенькая девушка в розовой блузке несколько вольного покроя. Петька долго жмет ей руку («у меня там знакомые»), ржет – смеяться по-человечески он не умеет, пытается обнять.
– И всегда вы так, Петя… А еще образованный! – кокетничает девушка и говорит мне:
– Они, можно сказать, совсем ненормальные, как что – сразу целоваться лезут.
Петька берет меня за руку.
– Мой лучший друг, хотя насчет баб – балбес. Сволочь, одним словом.
Я уже успел привыкнуть к петькиной ругани, но все же пытаюсь остановить его.
– Замолчите! Ведь, все-таки это детский дом…
Петька чешет затылок.
– Ага… Конечно, вы правы. Да, кстати, о детях. Вот, Катюша, сей молодой, но многообещающий человек поместил в прошлом году сюда своего годовалого сына и горит любопытством знать, где таковой в настоящее время болтается. Понимаешь, отцовское
чувство и так далее. Откровенно говоря, такого папашу надо было бы выдрать по первое число, но я, как друг, должен помочь.
«Отец», т. е. я, стоит у зеркала и стойко сносит поклеп, вспоминая, как звали его легендарного сына.
– Это можно, – говорит Катюша, – я сейчас по книгам справлюсь. Имя и фамилия?
Петька быстро отвечает:
– Константин Шампанский. Такой, знаешь, здоровый, все орал, все орал, подлец.
Девушка роется в толстых книгах, тетрадях, подносит отдельные листы к большим близоруким глазам, деловито кусает пухлые губы. Мой бедный сын, Константин Шампанский, без вести пропал, и Петька теряет терпение.