Стихотворения. Избранная проза

Савин Иван Иванович

«Это было в прошлом на юге…»

Это было в прошлом на юге, Это славой теперь поросло. В окружённом плахою круге Лебединое билось крыло. Помню вечер. В ноющем гуле Птицей нёсся мой взмыленный конь. Где-то тонко плакали пули. Где-то хрипло кричали: «Огонь»! Закипело рвущимся эхом Небо мёртвое! В дымном огне Смерть хлестала кровью и смехом Каждый шаг наш. А я на коне. Набегая, как хрупкая шлюпка На девятый, на гибельный вал, К голубому слову — голубка — В чёрном грохоте рифму искал. 1924

Завтра

Настоящего

нет у нас. Разве Это жизнь, это молодость – стыть В мировой окровавленной язве? Разве жизнь распинать – это жить? Наше прошлое вспахано плугом Больной боли. В слепящей пыли Адским кругом, по зноям, по вьюгам Друг за другом мы в бездну сошли. Только в будущем, только в грядущем Оправдание наше и цель. Только завтра нам в поле цветущем О победе расскажет свирель. Громче клич на невзорванной башне! Выше меч неплененный и щит! За сегодняшней мглой, за вчерашней Наше завтра бессмертно горит. 1924

У последней черты

И. Бунину

По дюнам бродит день сутулый, Ныряя в золото песка. Едва шуршат морские гулы, Едва звенит Сестра-река. Граница. И чем ближе к устью, К береговому янтарю, Тем с большей нежностью и грустью России «Здравствуй» говорю. Там, за рекой, всё те же дюны, Такой же бор к волнам сбежал. Всё те же древние Перуны Выходят, мнится, из-за скал. Но жизнь иная в травах бьётся, И тишина ещё слышней, И на кронштадтский купол льётся Огромный дождь иных лучей. Черкнув крылом по глади водной, В Россию чайка уплыла – И я крещу рукой безродной Пропавший след её крыла. 1925

«Я был рождён для тихой доли…»

Я был рождён для тихой доли. Мне с детства нравилась игра Мечты блаженной. У костра В те золотые вечера Я часто бредил в синем поле, Где щедрый месяц до утра Бросал мне слитки серебра Сквозь облачные веера. Над каждым сном, над пылью малой Глаза покорные клоня, Я всё любил, равно храня И траур мглы, и радость дня В душе, мерцавшей небывало. И долго берегла меня От копий здешнего огня Неопалимая броня. Но хлынул бунт. Не залив взора, Я устоял в крови. И вот, Мне, пасечнику лунных сот, Дано вести погибшим счет И знать, что беспощадно скоро Вселенная, с былых высот Упав на чёрный эшафот, С ума безумного сойдёт. 1925

«В смятой гимназической фуражке…»

В смятой гимназической фуражке Я пришел к тебе в наш белый дом; Красный твой платок в душистой кашке Колыхался шелковым грибом. Отчего, не помню, в этот вечер Косы твои скоро расплелись. Таял солнечный пунцовый глетчер, Льдины его медленно лились. Кто-то в белом на усадьбу Бросил эху наши имена… Ты сказала вдруг, что и до свадьбы Ты уже совсем моя жена. «Я пометила тайком от мамы Каждый венчик вензелем твоим!» Припадая детскими губами К загоревшим ноженькам твоим, Долго бился я в душистой кашке От любви, от первого огня… В старой гимназической фуражке У холма похорони меня! 1925-1926

«Мне больно жить. Играют в мяч…»

Мне больно жить. Играют в мяч Два

голых мальчика на пляже. Усталый вечер скоро ляжет На пыльные балконы дач. Густым захлебываясь эхом, Поет сирена за окном… Я брежу о плече твоем, О родинке под серым мехом… Скатился в чай закатный блик, Цветет в стакане. Из беседки Мне машут девушки-соседки Мохнатым веером гвоздик: «Поэт закатом недоволен? Иль болен, может быть поэт? Не знаю, что сказать в ответ, Что я тобой смертельно болен!» 1925-1926

Буря

В парче из туч свинцовый гроб Над морем дрогнувшим пронёсся. В парчу рассыпал звёздный сноп Свои румяные колосья. Прибою кланялась сосна, Девичий стан сгибая низко. Шла в пенном кружеве волна, Как пляшущая одалиска. Прошелестел издалека, Ударил вихрь по скалам тёмным — Неудержимая рука Взмахнула веером огромным, И чёрную епитрахиль На гору бросив грозовую, Вдруг вспыхнул молнии фитиль, Взрывая россыпь дождевую… Так серые твои глаза Темнели в гневе и мерцали Сияньем терпким, как слеза На лезвии чернёной стали. 1925-1926

«Был взгляд ее тоской и скукой…»

Был взгляд ее тоской и скукой Погашен. Я сказал, смеясь: «Поверь, взойдет над этой скукой Былая молодость». Зажглась Улыбка жалкая во взгляде. Сжав руки, я сказал: «Поверь, Найдем мы в дьявольской ограде Заросшую слезами дверь В ту жизнь, где мы так мало жили, В сады чуть памятные, где Садовники незримые, растили Для каждого по розовой звезде». Она лицо ладонями закрыла, Склонив его на влажное стекло. Подумала и уронила: «Не верю», — медленно и зло. И от озлобленной печали, От ледяной ее струи, Вдруг покачнулись и увяли И звезды, и сады мои. Гельсингфорс, 1926

«Блажен познавший жизнь такую …»

Блажен познавший жизнь такую И не убивший жизнь в себе… Я так устал тебя былую Искать в теперешней тебе. Прощай. Господь поможет сладить Мне с безутешной думой той, Что я был изгнан правды ради И краем отчим, и тобой. На дни распятые не сетуй: И ты ведь бредила — распни! А я пойду искать по свету Лелеющих иные дни, Взыскующих иного хлеба За ласки девичьи свои… Как это все-таки нелепо — Быть Чацким в горе от любви! 1927

«Когда судьба из наших жизней…»

…Когда судьба из наших жизней Пасьянс раскладывала зло, Меня в проигранной отчизне Глубоким солнцем замело. Из карт стасованных сурово Для утомительной игры Я рядом с девушкой трефовой Упал на крымские ковры. В те ночи северного горя Не знала южная земля, Неповторимый запах моря, Апрельских звезд и миндаля. … Старинное очарованье Поет, как памятный хорал, Когда ты входишь в дымный зал, Роняя медленно сиянье. Так ходят девушки святые На старых фресках. В темный пруд Так звезды падают. Плывут Так ночью лебеди немые. И сердце, бьющееся тише, Пугливей лоз прибрежных, ждет, Что над тобой опять сверкнет Прозрачный венчик в старой нише. 1927