Стихотворения. Поэмы. Проза
Шрифт:
В моем уме зашевелилась догадка.
– - Михаил Иванович,-- сказал я,-- поди сюда,
– - Сейчас.
Хвилькин вышел в новом архалуке -- и прекрасный янтарный мундштук дымился в руке его.
– - Поздравляю тебя с обновой! Давно ли ты сшил этот архалук?
– - Недавно... Филат, ставь самовар. Ну, что ты звал меня? а?
– - Посмотри, как хороша эта женщина.
– - Где?
– - И он поднял лицо свое выше и стал глядеть гораздо дальше, чем следует.
– - Если ты не видишь, я буду приходить сюда любоваться.
– - Пошел! Где тебе! Смешишь!
– - отвечал он, сопровождая слова свои легким, принужденным
– - Ну, вот увидишь!
– - Право, смешишь!
– - Я говорю.
– - Да про кого же ты говоришь? покажи!
– - И он поднял свои маленькие брови.
Я показал ему.
– - А! Знаю, видел.
– - Какова!
– - Видел! Филат, вынеси стол и все приготовь как следует -- да, пожалуйста, нельзя ли так сделать, чтобы чай был без грязи. Вода отстоялась ли, а?
– - С утра стоит,-- отвечал Филат и пошел за углями.
V
"Знаю, знаю, видел, видел", и несколько таких ненужных повторений, с явным намерением замять разговор о соседке, заставили меня сильно подозревать г. Хвилькина. Солнце уже село; поднимался месяц -- и тихий лампадный свет его, увлажненный парами ночи, преображал весь город, засыпающий на каменных холмах, в какое-то прекрасное фантастическое видение. Костры на окрестных горах, огни на Авлабаре, шум Куры, напоминающий шум столицы, когда, бывало, ночью откроешь окно и слушаешь; белые куполы горячих серных бань, темные тополи, теплый, неподвижный воздух, ясное ночное небо, звезды, месяц -- все это вместе было в таком гармоническом согласии, так хорошо, что остаться бы на кровле у Хвилькина, да и сидеть бы там целый век, если б только целый век могла продолжаться такая ночь. Но что я говорю? Трудно отдать отчет в своих желаниях, когда душе весело и уютно в груди человека; а между тем ей хочется вырваться на волю и улететь, искать чего-то и молиться там, а не здесь, но где же там? Кто ее ведает! Я понял, что глубоко почувствовать красоту грузинской ночи и задремать душою для европейца нет возможности; им тотчас овладевает какая-то жажда, томительная, ему самому непонятная, жажда любви, возврата на родину, далекого пути или хоть обмена накопившихся впечатлений.
Хвилькин, усевшись в креслах, был молчалив и, казалось, напрасно искал в голове своей определенной мысли или определенного чувства.
Самовар начинал запевать, и красное пламя, которое поднималось иногда вверх из самоварной трубы, как бы желая поцеловать Филата в губы за его усердие, по временам на несколько минут освещало кровлю ' и некрасивое, но по своей оригинальности привлекательное лицо моего приятеля. Оно на этот раз, казалось, совершенно утратило свое насмешливо-плаксивое выражение, и ему, по-видимому, хотелось сообщить мне что-то очень важное, и в то же время не хотелось насмешить меня.
На соседнюю кровлю вышла другая женщина, быть может, девушка, веселая, говорливая, но ее разговорчивость прошла, и обе они стали блуждать по кровле, как будто ища удобного спуска, чтобы сойти с нее. Наконец первая из них стала на угол и наклонила голову, как бы. вслушиваясь в отдаленные звуки зурны. Та же ночь одевала ее своим туманным флером, тот же самый месяц придавал особенную чистоту и белизну ее откинутому покрывалу.
– - Ну, не рай ли здесь!
– - сказал Михаил Иванович.
– - Брани меня, что я забрался сюда. Рассказать ли тебе, как я сюда
– - И он стал рассказывать, но из его рассказа не вышло ничего, смешного, никакого забавного случая, несмотря на всю его способность смешить.
– - Полно дурачить меня, -- сказал я очень серьезно.
– - Ты просто влюблен здесь в кого-нибудь! Иначе я не могу понять твоей фантазии переехать в эту часть города. Ночь везде хороша, и здесь и там: у московской заставы точно так же любуются этой ночью, как и мы с тобой у банных ворот. Не надувай меня.
– - Смешит! Отчего мне не надувать тебя, если я часто сам себя надуваю?
– - Это какими судьбами?! По-моему, ты менее, нежели кто-нибудь, способен себя обманывать.
– - Ну, если точно, я, по-твоему, не способен себя обманывать, ты прав, я влюблен.
– - Ты?
Пока Хвилькин не говорил мне ни слова, я был уверен, что он влюблен; а сказал Хвилькин, и мне стало не вериться.
– - В кого же?
– - В кого? Да вот в нее же, в эту самую женщину; она стоит от нас в пяти саженях. Чудак, чему же ты смеешься? Если б ты всмотрелся в черты лица ее, ты бы сказал, что нет возможности, чтобы лицо женщины было прекраснее.
– - Послушай,-- сказал я,-- что ж из этого будет, что ты влюблен! В ней ничего и нет, кроме наружности.
– - А почему ты знаешь, молчи!-- перебил он в досадой.
– - И сделай милость, не рассуждай. Я любуюсь ею каждый день и не могу найти в ней ничего такого, что бы мне не нравилось, и сам прихожу в отчаяние, что не могу найти в ней ничего, кроме истинно прекрасного... Или я слеп, или... поживу здесь несколько еще недель и посмотрю, что будет.
– - Ты с ней не говорил ни слова?
– - Не смеши, пожалуйста! Я ни слова по-грузински, она ни слова по-русски. Сделай милость, поговори после этого!
– - Ты знаешь, как зовут ее?
– - Кажется, Майя, а впрочем, не знаю.
– - Ага! Ты уже и имя успел узнать! Майя!
Увы, я, верно, слишком громко произнес это имя: соседки оглянулись, и через минуту на соседней кровле не было уже никого, кроме кирпичной трубы, с одной стороны побелевшей от лучей месяца, а другой стороны темной, как одежда схимника.
VI
Месяц и звезды светили по-прежнему, но потухали огни за Курой, и шум реки становился слышнее посреди всеобщего безмолвия. Тепла была ночь; но уже давно простыли наши стаканы с чаем; потухший самовар перестал пищать и, покинутый Филатом, грустно стоял у двери, как единственный страж квартиры, быть может, единственной по своим неудобствам. Не стану припоминать всего, что было переговорено нами в этот вечер: Хвилькин говорил мало, был в каком-то странном расположении духа и ни в чем почти со мной не соглашался.
Часу в двенадцатом я простился с ним, пожелав ему успеха...
На прощание Хвилькин дал мне совет -- взять провожатым Филата, причем было объяснено, где мне искать его, и когда приду домой, велеть получше вытереть сапоги свои.
Осторожно спустился я по доскам на площадку, которая служила перекрестком двух узеньких тропинок; тут, налево, увидал я низенькую дверь; она вела в саклю или чулан с престранными перегородками. В дверях показался Филат.
– - Что ты делаешь?
– - спросил я Филата, заметив через плечо его, на прилавке, свечу, бумагу и чернильницу.