Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь; Стихотворения. Рассказы
Шрифт:
Новая жизнь! Жизнь, начатая сначала, — вот чего хотел Дориан, вот к чему стремился. И уверял себя, что она уже началась. Во всяком случае, он пощадил невинную девушку. И никогда больше не будет соблазнять невинных. Он будет жить честно.
Вспомнив о Гетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в запертой комнате уже изменился к лучшему? Да, да, наверное, он уже не так страшен, как был. И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может, всякий след пороков и страстей изгладится с лица портрета? А вдруг эти следы уже и сейчас исчезли? Надо пойти взглянуть.
Он взял со стола лампу и тихонько пошел наверх. Когда он отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и осталась на губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть.
Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него. Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще более была похожа на свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри? Или стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки благороднее нас самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало больше? Оно расползлось по морщинистым пальцам, распространялось подобно какой-то страшной болезни… Кровь была и на ногах
Дориан рассмеялся. Какая дикая мысль! Да если он и сознается, кто ему поверит? Нигде не осталось следов, все вещи убитого уничтожены, — он, Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в библиотеке. Люди решат, что он сошел с ума. И, если он будет упорно обвинять себя, его запрут в сумасшедший дом… Но ведь долг велит сознаться, покаяться перед всеми, понести публичное наказание, публичный позор. Есть бог, и он требует, чтобы человек исповедовался в грехах своих перед небом и землей. И ничто не очистит его, Дориана, пока он не сознается в своем преступлении… Преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда утратила в его глазах всякое значение. Он думал о Гетти Мертон. Нет, этот портрет, это зеркало его души, лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? Неужели ничего, кроме этих чувств, не было в его самоотречении? Неправда, было нечто большее! По крайней мере, так ему казалось. Но кто знает?..
Нет, ничего другого не было. Он пощадил Гетти только из тщеславия. В своем лицемерии надел маску добродетели. Из любопытства попробовал поступить самоотверженно. Сейчас он это ясно понимал.
А это убийство? Что же, оно так и будет его преследовать всю жизнь? Неужели прошлое будет вечно тяготеть над ним? Может, в самом деле сознаться?.. Нет, ни за что! Против него есть только одна-единственная — и то слабая — улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости, омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот — как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить.
Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал. Этот нож убил художника — так пусть же он сейчас убьет и его творение, и все, что с ним связано. Он убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан Грей будет свободен! Он покончит со сверхъестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой.
Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.
Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из своих комнат. А два джентльмена, проходившие на площади, остановились и посмотрели на верхние окна большого дома, откуда донесся крик. Потом пошли искать полисмена и, встретив его, привели к дому. Полисмен несколько раз позвонил, но на звонок никто не вышел. Во всем доме было темно, светилось только одно окно наверху. Подождав немного полисмен отошел от двери и занял наблюдательный пост на соседнем крыльце.
— Чей это дом, констебль? — спросил старший из двух джентльменов.
— Мистера Дориана Грея, сэр, — ответил полицейский.
Джентльмены переглянулись, презрительно усмехаясь, и пошли дальше. Один из них был дядя сэра Генри Эштона.
А в доме, на той половине, где спала прислуга, тревожно шептались полуодетые люди. Старая миссис Лиф плакала и ломала руки. Фрэнсис был бледен как смерть.
Прождав минут пятнадцать, он позвал кучера и одного из лакеев, и они втроем на цыпочках пошли наверх. Постучали, но никто не откликнулся. Они стали громко звать Дориана. Но все было безмолвно наверху. Наконец, после тщетных попыток взломать дверь, они полезли на крышу и спустились оттуда на балкон. Окна легко поддались, — задвижки были старые.
Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это.
ТЮРЕМНАЯ ИСПОВЕДЬ
(DE PROFUNDIS [54] )
54
Из глубины (лат.)
55
В самом начале 1895 года Уайльд переживал наивысший подъем своего успеха; в то же время он получил оскорбительную записку, посланную ему маркизом Квинсбери. Друзья советовали Уайльду не замечать записки, однако Уайльд возбудил против маркиза дело об оскорблении личности. Такого рода иск по английским законам чреват очень серьезными последствиями, причем не только для ответчика, но и для истца, который сам рискует подвергнуться тому же обвинению. Так и получилось. Квинсбери был оправдан, и по его прошению буквально на той же самой скамье подсудимых оказался Уайльд. Приговор был: «Невиновен», но вскоре по делу Уайльда, обвинявшегося в аморальном поведении, был начат еще один процесс. Каждое из судебных заседаний Уайльд превращал своими остроумными ответами в спектакль, однако с формальной стороны чем дальше, тем все больше мнение суда склонялось не в его пользу. «Признаете ли вы, что выражение подобных чувств допустимо для человека обычного склада?» — спрашивал его прокурор по поводу некоторых интимных писем друзьям. «Но я, слава богу, не создан человеком обычного склада», — отшучивался Уайльд. В итоге Уайльд был приговорен к двум годам тюрьмы и каторжного труда. По выходе из заключения в 1897 году он передал своему другу Роберту Россу рукопись — пространное письмо, которое он просил отправить адресату, Лорду Альфреду Дугласу, сняв предварительно машинописную копию. Росс выполнил поручение с той разницей, что отправил не оригинал, а копию. После смерти Уайльда он договорился с немецкими издателями о публикации этого послания — в переводе и со значительными сокращениями. Сокращения делал сам Росс, и в 1905 году в Берлине на страницах журнала «Новое обозрение» перевод тюремной исповеди Уайльда впервые увидел свет. В том же году появилось еще более сокращенное английское издание. Росс в 1909 году передал рукопись на хранение в Британский музей с условием, что она будет прочтена только через пятьдесят лет — в то время, когда уже не останется в живых никого из участников всей драмы. Однако сведения о полном тексте исповеди, а также некоторые оказавшиеся изъятыми отрывки постепенно проникали в печать. В 1913 году на суде по делу, которое возбудил Лорд Альфред Дуглас против одного из ранних биографов Уайльда, защита прибегла к неопубликованным частям исповеди, но — по машинописной копии. Тот же источник использовал близко знавший Уайльда литератор Фрэнк Гаррис в книге «Оскар Уайльд, его жизнь и признания». В 1949 году младший сын Уайльда Вивиан Голланд опубликовал, как считалось, полный текст. Но Вивиан по-прежнему пользовался машинописью, а когда, наконец, в 1960 году по истечении обусловленного срока сделалась доступна рукопись, то обнаружилось множество разночтений, они были следствием редактуры Росса и ошибок переписчика. Таким образом, полный и выверенный текст исповеди Уайльда увидел свет в 1962 году в собрании его писем, которое вышло в Лондоне под редакцией авторитетного литературоведа Руперта Гарт-Девиса. На русский язык исповедь Оскара Уайльда в сокращенном варианте переводилась неоднократно (М. Лакиардопуло, Ек. Андреевой). В 1924 году под редакцией проф. М. Жирмунского вышел текст с некоторыми дополнениями (Петроград, изд-во «Время»). Полный перевод публикуется у нас впервые.
Уайльд составил исповедь в последние месяцы своего заключения, когда ему было разрешено читать и вести переписку. Относившийся к Уайльду сочувственно управляющий, майор Нельсон, не только разрешил ему писать «больше нормы», но позволял оставлять написанное в камере, и благодаря этому Уайльд имел возможность исправлять
Заглавие «De profundis» («Из глубины») было дано Робертом Россом по тексту библейского псалма (129). Подзаголовком Росс сделал авторский вариант заглавия. «Ведь это энциклика, — писал Уайльд о своей исповеди, — и как буллы святого отца называются по вступительным словам своим, ее можно назвать: Epistola: in carcere et vinculis (Послание в тюрьме и оковах)».
56
Послание: в тюрьме и оковах (лат.).
Тюрьма Ее Величества, Рединг.
Дорогой Бози! [57]
После долгого и бесплодного ожидания я решил написать тебе сам, и ради тебя, и ради меня: не хочу вспоминать, что за два долгих года, проведенных в заключении, [58] я не получил от тебя ни одной строчки, до меня не доходили ни послания, ни вести о тебе, кроме тех, что причиняли мне боль.
Наша злополучная и несчастная дружба [59] кончилась для меня гибелью и позором, но все же во мне часто пробуждается память о нашей прежней привязанности, и мне грустно даже подумать, что когда-нибудь ненависть, горечь и презрение займут в моем сердце место, принадлежавшее некогда любви; да и сам ты, я думаю, сердцем поймешь, что лучше было бы написать мне сюда, в мое тюремное одиночество, чем без разрешения публиковать мои письма или без спросу посвящать мне стихи, [60] хотя мир ничего не узнает о том, в каких выражениях, полных горя или страсти, раскаяния или равнодушия, тебе вздумается отвечать мне или взывать ко мне.
57
Стр. 236. Бози — Лорд Альфред Дуглас (1870–1945) — ближайший друг Уайльда, сын маркиза Квинсбери, главного врага Уайльда. Сам Дуглас был причиной и вдохновителем этой вражды. Дуглас ненавидел отца, человека чудовищного, но, в свою очередь, представлял собой смесь пороков и несомненной одаренности. Ему принадлежат незаурядные лирические стихи. Он перевел, впрочем, неудачно, написанную по-французски пьесу Уайльда «Саломея», писал об Уайльде. Его воспоминания представляют собой во многом фальсификацию, которую он сам же признал; более интересны и надежны его письма, хотя, как и все у него, это тоже смесь фактов, фантазии, верных и совершенно произвольных характеристик. Когда вышло первое, сокращенное издание исповеди Уайльда, Дуглас откликнулся на него рецензией. Поскольку имя его из этого издания было исключено, он рассуждал так, будто к нему самому все это не имеет никакого отношения. Впрочем, писал он под псевдонимом и рассматривал «письмо к неназванному другу» как произведение, а не личный документ. Его отзыв, в свою очередь, содержит чересполосицу верных и надуманных замечаний. Иногда Дуглас судит об исповеди не менее тонко и остро, чем судил Бернард Шоу, иногда — просто не желает понимать, о чем идет речь. В целом Дуглас стремился умалить пафос и смысл этой исповеди.
58
…два долгих года, проведенных в заключении… — Первоначально, после приговора, Уайльд содержался в тюрьмах вблизи Лондона, а затем был отправлен в тюрьму небольшого городка Рединг, где он щипал паклю и сшивал мешки. За шесть месяцев до конца заключения он был освобожден от физического труда и назначен тюремным библиотекарем.
59
…Наша злополучная и несчастная дружба… — Уайльд познакомился с Дугласом, когда ему самому было тридцать семь, а Дугласу двадцать один год. После выхода Уайльда из Рединга они вскоре снова встретились во Франции, ездили в Неаполь, на Капри, но затем Уайльд отправился в Париж, и Дуглас приехал туда уже только на его похороны.
60
…без разрешения публиковать мои письма или без спросу посвящать мне стихи… — Письма Уайльда к Дугласу и сонеты, посвященные Дугласом Уайльду, фигурировали на суде в качестве обличительных документов.
Нет сомнения, что мое письмо, где мне придется писать о твоей и моей жизни, о прошлом и будущем, о радостях, принесших горе, и о горестях, которые, быть может, принесут отраду, — глубоко уязвит твое тщеславие. Если так, то читай и перечитывай это письмо до тех пор, пока оно окончательно не убьет в тебе это тщеславие. Если же ты найдешь в нем какие-нибудь упреки, на твой взгляд незаслуженные, то вспомни, что надо быть благодарным за то, что есть еще провинности, в которых обвинить человека несправедливо. И если хоть одна строка вызовет у тебя слезы — плачь, как плачем мы в тюрьме, где день предназначен для слез не меньше, чем ночь. Это единственное, что может спасти тебя. Но если ты снова бросишься жаловаться к своей матери, [61] как жаловался на то, что я с презрением отозвался о тебе в письме к Робби, [62] просить, чтобы она снова убаюкала тебя льстивыми утешениями и вернула тебя к прежнему высокомерию и самовлюбленности, ты погибнешь окончательно. Стоит тебе найти для себя хоть одно ложное оправдание, как ты сразу же найдешь еще сотню, и останешься в точности таким же, как и прежде. Неужели ты все еще утверждаешь, как писал в письме к Робби, будто я «приписываю тебе недостойные намерения!». Увы! Да разве у тебя были хоть когда-нибудь в жизни какие-то намерения — у тебя были одни лишь прихоти. Намерение — это сознательное стремление. Ты скажешь, что «был слишком молод», когда началась наша дружба? Твой недостаток был не в том, что ты слишком мало знал о жизни, а в том, что ты знал чересчур много. Ты давно оставил позади утреннюю зарю отрочества, его нежное цветение, чистый ясный свет, радость неведения и ожиданий. Быстрыми, торопливыми стопами бежал ты от Романтизма к Реализму. Тебя тянуло в сточную канаву, к обитающим там тварям. Это и стало источником тех неприятностей, из-за которых ты обратился за помощью ко мне, а я так неразумно, по разумному мнению света, из жалости, по доброте взялся тебе помочь. Ты должен дочитать это письмо до конца, хотя каждое слово может стать для тебя раскаленным железом или скальпелем в руках хирурга, от которого дымится или кровоточит живая плоть. Помни, что всякого, кого люди считают глупцом, считают глупцом и боги. Тот, кто ничего не ведает ни о законах и откровениях Искусства, ни о причудах и развитии Мысли, не знает ни величавости латинского стиха, ни сладкогласной эллинской напевности, ни итальянской скульптуры или советов елизаветинцев, может обладать самой просветленной мудростью. Истинный глупец, кого высмеивают и клеймят боги, это тот, кто не познал самого себя. Я был таким слишком долго. Ты слишком долго был и остался таким. Пора с этим покончить. Не надо бояться. Самый большой порок — поверхностность. То, что понято, — оправдано. Помни также, что если тебе мучительно это читать, то мне еще мучительнее все это писать. Незримые Силы были очень добры к тебе. Они позволили тебе следить за причудливыми и трагическими ликами жизни, как следят за тенями в магическом кристалле. Голову Медузы, обращающую в камень живых людей, тебе было дано видеть лишь в зеркальной глади. Сам ты разгуливаешь на свободе среди цветов. У меня же отняли весь прекрасный мир, изменчивый и многоцветный.
61
Стр. 237. …Но если ты снова бросишься жаловаться к своей матери… — Мать Дугласа, леди Квинсбери, как и ее сын, пыталась использовать Уайльда в борьбе с главой семьи, маркизом Квинсбери. «Мой отец был безумец, и он терзал мою мать», — писал Дуглас, и это соответствовало действительности. Еще до начала судебных процессов Уайльда против Квинсбери и Квинсбери против Уайльда, леди Квинсбери добилась развода со своим мужем, но хотела, кроме того, добиться полной опеки над его имуществом.
62
Робби — Роберт Росс (1869–1918) — второй ближайший друг Уайльда по-своему безусловно ему преданный. Занимался журналистикой. По завещанию Уайльда, Росс остался его литературным душеприказчиком. Многое сделал для издания произведений Уайльда и сохранения его памяти; вместе с тем, хотя, в противовес Дугласу, Росса считали другом достойным и объективным, сведения, идущие от него, также требуют критической проверки.