Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь; Стихотворения. Рассказы

Киплинг Редьярд Джозеф

QUIA MULTUM AMAVI [15]

[16]

Когда священник пылкий, молодой Из тайны тайн вкушает первый раз Плоть Бога — узника гармонии святой — И с хлебом пойло пьет, войдя в экстаз, Нет, даже он не в силах испытать, Что было в ночь, когда глаза мои Метались на тебе, и протоптать Я пред тобой колени мог свои. О, если б я чуть меньше был влюблен И если бы чуть больше был любим В те дни, под звон веселья, ливня звон, — Лакей Страданья — я не стал бы им. Но счастлив, что я так тебя любил, Хоть голос боли до сих пор жесток. Подумай, сколько сменится светил, Чтоб сделать голубым один цветок.

15

Ибо много любил (лат.).

16

Quia multum amavi (стр. 29), Мой голос (стр. 30), Taedium vitae (стр. 30). — Впервые в сборнике «Стихотворения».

МОЙ ГОЛОС

В наш суетливый, в наш тревожный век Мы насладились жизнью — я и ты, А ныне просто жалок наш ковчег, Наш груз иссяк, и трюмы так пусты. Вот почему бледнее мертвеца Я стал так рано, и от слезных рек Сошла

вся краска с юного лица, И Гибель входит шторой в мой ночлег. Но для тебя вся жизнь в толпе людской — Не более, чем прелесть лир, виол, Иль гул уснувшей музыки морской, — Ракушечное эхо вечных волн.

TAEDIUM VITAE [17]

Ножами юность заколоть, ходить В твоей ливрее, худший из веков, Дать всякой мрази красть из тайников И в петли женских прядей угодить, — Да просто за конюшнями ходить В лакеях у Фортуны! Не таков! Все это жалче пенных гребешков, Чертополошин: близко подходить Не собираюсь к своре дураков, Что, зло смеясь, пускают гнусный слух, Меня не зная вовсе. Батраков Приют — он лучше, чем возврат в тот сброд, Охрипший в спорах, где мой белый дух С грехом впервые целовался в рот.

17

Отвращение к жизни (лат.).

ИСТИННОЕ ЗНАНИЕ [18]

Ты знаешь все. А я всерьез Ищу — в какую почву сеять, — Но ей милей пырей лелеять, Без ливня и без ливня слез. Ты знаешь все. Я — слепота, Я — немощь, сидя жду, как снова Мне за последней мглой покрова Впервые отопрут врата. Ты знаешь все. Слепец, увечность — Я льщусь мечтой не жить напрасно, Вот все, что знаю я прекрасно: Опять мы встретимся, где вечность.

18

Истинное знание (стр. 30). — Опубликовано в «Ирландском ежемесячнике» в 1876 г.

IMPRESSIONS [19]

1

LE JARDIN [20]

Увядшей лилии венец На стебле тускло-золотом. Мелькает голубь над прудом, На буках — тлеющий багрец. Подсолнух львино-золотой На пыльном стержне почернел, Среди деревьев и омел Кружится листьев мертвый рой. Слетают снегом лепестки С молочно-белых бирючин. Головки роз и георгин — Как шелка алого клочки.

19

Impressions (стр. 31). — Впервые в американском журнале «Наш континент», 1882 г.

20

Сад (франц.).

2

LAMER [21]

На вантах ледяной покров, Морозный прах окутал нас. Луна — как злобный львиный глаз Под рыжей гривой облаков. Стоит угрюмый рулевой, Как призрак, в сумраке седом, А в кочегарке чад и гром, Слепит машины блеск стальной. Свирепый шторм утих везде, Но все вздымается простор; Как рваный кружевной узор, Желтеет пена на воде.

21

Море (франц.).

ДОМ ШЛЮХИ [22]

Мы услыхали танца вскрик, Качнулся в небе лунный лик, Плясали гости в доме шлюхи. И музыканты, захмелев, Вертели Штрауса напев, Порой звенели оплеухи. Как арабесковый кошмар Роился танец странных пар, За тканью штор скользили тени. Визжали скрипки, ныл фагот, Кружился рваный хоровод, Как черных листьев мельтешенье. Марионеток хриплый рой, Расплывчатых скелетов строй Во власти медленной кадрили. Две куклы из нелепых снов, Как две фигурки из часов, Игрушечно обнявшись, плыли. Зловещий, призрачный герой Курил в раздумье, как живой, У покосившейся веранды. Вдруг смех и брань оборвались, Все чинно за руки взялись Под звуки мерной сарабанды. И я сказал любви моей: «Бал мертвецов среди огней, Кружится пепел с пылью тленной!» Но ты, но ты ушла, смеясь, Крикливой похотью пленясь, И дверь захлопнулась мгновенно. Оркестр фальшивил все сильней, Вальс фантастических теней Стал прерываться. Гасли свечи… По длинной улице пустой В тунике с золотой каймой Заря несмело шла навстречу.

22

Дом шлюхи (стр. 32). — Опубликовано в «Драматическом обозрении» в 1885 г., где Уайльд сотрудничал как рецензент.

ПО ПОВОДУ ПРОДАЖИ С АУКЦИОНА ЛЮБОВНЫХ ПИСЕМ ДЖОНА КИТСА [23]

Вот письма, что писал Эндимион, [24] — Слова любви и нежные упреки, Взволнованные, выцветшие строки, Глумясь, распродает аукцион. Кристалл живого сердца раздроблен Для торга без малейшей подоплеки. Стук молотка, холодный и жестокий, Звучит над ним как погребальный звон. Увы! не так ли было и вначале: Придя средь ночи в фарисейский град, Хитон делили несколько солдат, [25] Дрались и жребий яростно метали, Не зная ни Того, Кто был распят, Ни чуда Божья, ни Его печали.

23

По поводу продажи с аукциона любовных писем Джона Китса (стр. 33). — Стихотворение опубликовано в «Драматическом обозрении» в 1886 г. Джон Китс (1795–1821) — один из крупнейших английских поэтов-романтиков. Уже при жизни и тем более после ранней смерти был символом «непризнанного гения», что не вполне соответствует действительности, потому что Китс был не предметом забвения или невнимания, а объектом активной литературной борьбы.

24

«Эндимион» — основная поэма Китса, именем героя которой называли его самого.

25

…Хитон делили несколько солдат… — По евангельской легенде, так вели себя легионеры, охранявшие распятого Христа.

СИМФОНИЯ В ЖЕЛТОМ [26]

Ползет, как желтый мотылек, Высокий омнибус с моста, Кругом прохожих суета — Как мошки, вьются вдоль дорог. Покинув

сумрачный причал, Баржа уносит желтый стог. Как шелка желтого поток, Туман дома запеленал. И с желтых вязов листьев рой У Темпла пасмурно шуршит, Мерцает Темза, как нефрит, Зеленоватой желтизной.

26

Симфония в желтом (стр. 33). — Впервые в австралийском журнале «Столетие», 1889 г.

БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ [27]

1

Гвардейца красит алый цвет, Да только не такой. Он пролил красное вино И кровь лилась рекой, Когда любимую свою Убил своей рукой. Он вышел на тюремный двор, Одет в мышиный цвет, Легко ступал он, словно шел На партию в крикет, Но боль была в его глазах, Какой не видел свет. Но боль, какой не видел свет, Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес, Оставленный для нас, То синий и таинственный, То серый без прикрас. Был час прогулки. Подышать Нас вывели во двор. Гадал я, глядя на него: Вандал? Великий вор? Вдруг слышу: «Вздернут молодца, И кончен разговор». О боже! Стены, задрожав, Распались на куски, И небо пламенным венцом Сдавило мне виски, И сгинула моя тоска В тени его тоски. Я понял, как был легок шаг — Шаг жертвы — и каким Гнетущим страхом он гоним, Какой тоской томим: Ведь он любимую убил, И казнь вершат над ним. Любимых убивают все, Но не кричат о том. Издевкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей, Смельчак — простым ножом. Любимых убивают все, Казнят и стар и млад, Отравой медленной поят И Роскошь, и Разврат, А Жалость — в ход пускает нож, Стремительный, как взгляд. Любимых убивают все — За радость и позор, За слишком сильную любовь, За равнодушный взор, Все убивают — но не всем Выносят приговор. Не всем постыдной смерти срок Мученье назовет, Не всем мешок закрыл глаза И петля шею рвет, Не всем — брыкаться в пустоте Под барабанный счет. Не всем молчанье Сторожей — Единственный ответ На исступленную мольбу, На исступленный бред, А на свободу умереть — Безжалостный запрет. Не всем, немея, увидать Чудовищный мираж: В могильно-белом Капеллан, В могильно-черном Страж, Судья с пергаментным лицом Взошли на твой этаж. Не всем — тюремного Врача Выдерживать осмотр. [28] А Врач брезгливо тороплив И безразлично бодр, И кожаный диван в углу Стоит как смертный одр. Не всем сухой песок тоски Иссушит жаждой рот: В садовничьих перчатках, прост, Палач к тебе войдет, Войдет — и поведет в ремнях, И жажду изведет. Не всех при жизни отпоют. Не всем при сем стоять. Не всем, пред тем, как умереть, От страха умирать. Не всем, на смерть идя, свою Могилу увидать. Не всех удушье захлестнет Багровою волной, Не всех предательски казнят Под серою стеной, Не всех Кайафа [29] омочил Отравленной слюной.

27

Баллада Редингской тюрьмы (стр. 34). — В мае 1897 г., после двух лет тюремного заключения, Уайльд вышел на свободу. Почти сразу он уехал во Францию и поселился в маленьком приморском городке Бернваль. Здесь он взялся за исполнение поэтического замысла, который возник у него еще в Редингской тюрьме под впечатлением от тюремных порядков и, в особенности, казни одного из заключенных — кавалериста-гвардейца, осужденного за убийство жены на почве ревности. Ритм поэмы был подсказан стихами выдающегося английского поэта А. Э. Хаусмена. Впоследствии Уайльда упрекали в заимствовании и подражании, но Уайльд имел в виду перекличку с Хаусменом, отчасти полемическую. В сентябре поэма была вчерне закончена, и Уайльд дал ее прочесть некоторым друзьям. Уайльд внутренне не согласился с Робертом Россом, замечания которого вели к «эстетизации» поэмы. Уайльд писал ему: «Твои предложения очень интересны, но, конечно, я не мог их все принять. Скажем, «каждый заключен в аду отдельном», — таково мое собственное впечатление от места, где я побывал, впечатление, выжженное в моей памяти… Со многими твоими критическими замечаниями я согласен. В стиле поэмы сказалась двойственность задачи. Отчасти это стиль реалистический, отчасти — романтический, частью это поэзия, частью — прямая пропаганда. Я сам это остро чувствую, но в целом, думаю, получилось все же нечто интересное. То, что это интересно с разных точек зрения, возможно, в отношении чисто художественном достойно сожаления. Что же касается эпитетов, то, признаю, «ужасных» и «страшных» чересчур много. Трудность заключается в том, что мир тюрьмы лишен форм и очертаний. Приведу один пример. Помещение, где осужденных вешают, представляет собой небольшую беседку со стеклянной крышей, похожую на ларьки фотографов, которые можно видеть на приморских пляжах. Почти все два года заключения я так и думал, что это фотостудия, где заключенных снимают. Чтобы описать эту штуку, эпитета и не подберешь. Я назвал ее «жуткой» в соответствии с тем, какой она стала мне казаться, после того как я узнал о назначении этой беседки. Камеру можно описать лишь по характеру ее психологического воздействия на душу заключенного: «вымытая дочиста» и «тускло освещенная», — так уж она выглядит. У нее нет ни внешних очертаний, ни внутренней обстановки; с точки зрения цветовой и формальной, она вовсе не существует. Описать тюрьму так же трудно творчески, как описать ватерклозет. Если поставить себе в качестве литературной задачи картину последнего, то достаточно сказать просто — какие обои и чисто там или же нет. Ужас тюрьмы заключается в том, что в ней все так просто, обычно по обстановке, а в то же время так мерзко, жутко, возмутительно по воздействию на человека… Ты прав, что поэма должна заканчиваться словами «Плакать доля их»… Но пропаганда, которой я хотел заняться специально, начинается именно здесь. Думаю, я так бы и определил эту вещь — «Поэзия и Пропаганда» или «Поэзия и Правда».

Уайльд определял свою поэму как «вопль Марсия, а не пенье Аполлона». Это его излюбленный символ, означавший в его глазах нечто даже более сильное, чем только поэзия. См. об этом также в «Тюремной исповеди» и в прим. к стр. 313.

В феврале 1898 г. «Баллада Редингской тюрьмы» вышла в свет. Заглавие поэмы было предложено Робертом Россом. Подписана «Баллада» была только номером камеры, где содержался Уайльд — К-33. Один из первых авторских экземпляров Уайльд направил новому начальнику Редингской тюрьмы, пришедшему на смену тому изуверу и пропойце, о котором говорится в поэме. Свыше десятка экземпляров заказал для себя адвокат Уайльда. Вскоре поэма была переведена на многие языки, в том числе на русский, К. Бальмонтом и В. Брюсовым. В 1923 г. «Баллада» была издана с иллюстрациями крупного немецкого графика Франца Мазерееля.

Обличительно-пропагандистскую направленность поэмы Уайльд подкрепил одновременной публикацией открытых писем о тюремных порядках. Письма он подписывал как Автор «Баллады Редингской тюрьмы».

28

…Не всем тюремного Врача // Выдерживать осмотр… — В письме к издателю Уайльд в ответ на замечания и предложения писал: «Бледно-желтым лицом проклятого физиономия управляющего не могла быть. Огненное сияние виски исходило от этой пламенеющей физиономии… Священник Рединга был добродушным болваном, одним из глупейших агнцев божьих, в сущности, типичный клерикал… Одно слово я изменю ради того, чтобы не оказаться понятым неправильно. Пусть будет «А врач брезгливо тороплив…». Это верно определяет тип английского тюремного врача. В массе своей они — скоты и особенно жестоки». В одном из открытых тюремных писем Уайльд писал: «Люди в наши дни не сознают, что такое жестокость. Они считают ее чем-то вроде средневековой страсти и связывают представление о ней с такими людьми, как Эччелино да Романо (один из персонажей Дантова «Ада». — Д. У.), которому сознательное причинение боли доставляло воистину безумное наслаждение. Но люди вроде Эччелино — ненормальные типы, извращенное выражение индивидуализма. Обыкновенная жестокость — это просто глупость. Это абсолютное отсутствие воображения. Это результат стереотипных систем, строгих, ненарушимых правил и — глупости» (1897).

29

Кайафа — первосвященник, противник и преследователь Христа. Целовал им же осужденных.