Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
Христине была бы только поговорка, а больше ей ничего не нужно. На все есть свои благочестивые поговорки, у всех у них свои поговорки, они глотают их, как успокоительные пилюли, на каждый случай припасена готовая магическая формула.
«Послушай, — хотелось мне сказать тому, что живет где-то в самой сокровенной глубине души, — скажи, чего ты хочешь? Что тебе нужно? И неужели ты не можешь сказать это ясно и внятно?…»
Разумеется, учитель музыки Штехеле и не подозревал, какой опасный шаг он совершает, соглашаясь
Да и мог ли что-либо подобное заподозрить этот больной старик в помятой широкополой шляпе!
О, какой ученик ему попался!
Мог ли он подозревать, что виной всему гармонь Ксавера? Гармонь виновата? Как может быть гармонь виновата в преступлении? Тут следовало бы вникнуть поглубже или, как говорит отец, произвести строгое дознание.
Гармонь Ксавера околдовала меня, поэтому-то мне и было так противно играть на скрипке по приказу родителей; я не хотел изменять Ксаверу, хотел сохранить верность его гармони.
Поэтому… Поэтому старику Штехеле и предстояло «немало удовольствий». Я прилежно готовил ему к каждому уроку такое удовольствие.
Очень скоро я понял, что мое жалкое пиликанье безбожно ранит его в самое сердце, а если я затыкаю уши, когда он играет, я наношу ему величайшую обиду.
Слушая «Грезы» Шумана, я упрямо твердил: «По-моему, это отвратительно», — и без малейшей жалости выдерживал его полный ужаса взгляд. Я, конечно, прекрасно чувствовал трогательную красоту его исполнения, но гармонь Ксавера…
— Кто только придумал эту дурацкую скрипку? — спросил я злобно и так сильно стукнул скрипкой о шкаф, что кобылка соскочила с места. — Чертова пиликалка…
Господин Штехеле молитвенно сложил руки, потом бережно вставил кобылку под струны и снова заиграл, заиграл с мольбой, точно стараясь проникнуть своей игрой мне в сердце и смягчить мое бешеное упрямство. Я наклонился над пультом и, подражая Феку, растянул губы в студенистую ухмылку.
Я видел в окно, как старик плелся домой, на углу он остановился, весь скрючился, прохожие поспешили ему на помощь, усадили его в подъезде ближайшего дома. «Ему стало дурно. Так ему и надо. Пускай не лезет не в свое дело».
Родители рассчитали его, так как я, по их мнению, не делал успехов.
— Береги, по крайней мере, свой инструмент, — сказал он на прощание и устало пожал мне руку.
Я слышал, как он, тяжело дыша, стоял за дверью, на лестнице. Прошло много времени, прежде чем он вышел на улицу. А я твердил про себя: «Но ведь он тут не виноват! Он тут совершенно ни при чем».
Теперь, когда с Ксавером было все кончено, я играл на скрипке ежедневно, по нескольку часов подряд. Играл у открытого окна: пусть слышит Ксаверова гармонь!
— Не слишком ли ты увлекся скрипкой, — говорила мать, и мне хотелось ей ответить: «Скрипка тут совершенно ни при
— Вот что может сделать хороший педагог!
Я стоял рядом, разделяя похвалу, и искоса поглядывал на учителя: ты только не вздумай возгордиться, безмозглый! Нас не проведешь!
Это произошло как-то вдруг. Но что же это было такое? Что творило подобные вещи? Уж не то ли непостижимое, что заставило меня тогда ответить старику Гартингеру: «Мой отец, в конце концов, важный государственный чиновник с правом на пенсию»?
Ксавер спросил, посмеиваясь:
— Ну, как поживает господин прокурор?
— Да так, ничего, — ответил я уклончиво.
— Работы небось хватает, а? Отсеченные головы вырастают заново?
Это мог бы сказать я, но Ксавер не смел вести подобные разговоры, и я вдруг разозлился, хотя еще вчера они, несомненно, доставили бы мне удовольствие.
— Что за чушь ты мелешь, Ксавер? — сказал я назидательно. — Кто убивает человека, тот, конечно же, и сам должен распроститься со своей головой.
— На твоем месте я выбрал бы себе другого папашу, не головореза, — шутливо сказал Ксавер и откашлялся
«Что за черт! — подумал я. — Он не лучше Гартингера».
Ксавер протянул мне руку.
— Я не хотел тебя обидеть, малец. Ты и впрямь тут ни при чем. Ты парень неплохой…
Тут я отступил на шаг, и у меня само собой вырвалось:
— Прошу впредь говорить мне «вы», слышите вы, господин Зедльмайер, вы!..
— Ха-ха-ха! — загрохотал Ксавер. — Нет, такого ответа я не ожидал! Ха-ха-ха! — Хохот его захлестывал меня, от этого хохота дрожал весь двор.
— Ты, видно, хочешь меня разыграть, видно, думаешь, что если ты поступаешь в гимназию, то ты, — простите, — то вы, господин сопляк…
— Ха-ха-ха! — гремело вокруг.
— Я запрещаю вам…
— Ха-ха-ха!
— Я расскажу майору!
— Ха-ха-ха!
— Я донесу на вас!
— Ха-ха-ха! Вылитый папаша, господин прокурор, но только в коротких штанишках.
— Погоди, скоро все будет по-другому… Наш брат!.. — крикнул я и топнул ногой.
Что это? «Ха-ха-ха» больше не слышно.
Слегка подавшись корпусом вперед, шаг за шагом, приближался ко мне Ксавер, грозный, каким я никогда еще его не видел; он почти скользил, а руки заложил за спину, точно волок за собой что-то:
— Тебе нечего бояться, эх ты, щенок, фитюлька ты, я тебе ничего не сделаю, но знай — ты еще не раз вспомнишь…
Он подошел ко мне вплотную, так что я ощутил на себе его теплое дыхание, и зашептал мне на ухо:
— Да, все будет по-другому! Но не так, как думаете вы, баре, а иначе, совсем иначе, будь спокоен!.. Мы уж об этом позаботимся. Мы! Наш брат…