Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
Пока он взбирался вверх по расщелине и подо мной из стороны в сторону моталась его лысая голова, я должен был сделать над собой усилие, — мне казалось, это грудной, певучий голос удержал меня, — чтобы не столкнуть на него один из многочисленных каменных обломков. Велика важность! Никто не узнает. Сорвался, вот и все. Никто не заподозрит меня, «еще полу-ребенка». Но прозвучал грудной, певучий голос, и я отбросил мысль о горном обвале. «Может быть, не все кончено, отец только погрозился, и свидание еще возможно?»
Но вот отец взобрался на
— Вид не бог весть какой, да и гроза как будто собирается, а тогда спускаться будет очень плохо… — встретил я его и деланным голосом, щебеча от избытка вежливости, пригласил расположиться поудобней.
— С тобой совершать горные вылазки весьма сомнительное удовольствие, — пыхтел отец, с трудом преодолевая одышку.
— Это оттого, что у меня нет кожаных штанов, — прикинулся я обиженным, — да, да… только оттого.
— Кожаными штанами твое поведение никак нельзя объяснить. Нет, штаны здесь совершенно ни при чем, — ответил отец задумчиво.
Гетры его с эдельвейсами по зеленому полю спустились на башмаки, а тирольская шапочка, которую отец приколол к куртке английской булавкой, вся измялась.
— Подтяни гетры, а шапочку я бы на твоем месте надел: на вершине ветрено, — назойливо донимал я отца, прислушивавшегося к отдаленным раскатам грома.
Под нами проносились обрывки облаков, и время от времени сквозь них крохотной точкой сверкала наша гостиница «У седого утеса».
Я заставил себя отступить на несколько шагов, так меня подмывало толкнуть отца в спину. «Зачем он мне нужен, я и без него проживу, в конце концов, он важный государственный чиновник с правом на пенсию. Обо мне позаботится государство».
Я стоял на вершине горного утеса наедине с некоей частицей государственной власти, и от меня зависело дать этой частице пинка. Свидетелей не было. Если бы даже дело и дошло до суда, меня все равно пришлось бы оправдать за отсутствием свидетелей и за недостатком улик. Внизу, в долине, у самого подножия горы, где стоит столб с дощечкой: «Вершина Зейлинг. Продолжительность подъема — 6 часов», отцу воздвигли бы памятник с надписью:
Короткий век — не редкость среди гор, Смотрите: здесь сорвался прокурор.Вдруг отец спросил:
— А вы действительно ничем предосудительным не занимались?
«Фрейлейн Клерхен, фрейлейн Клерхен!» — больно отозвалось в моей груди, и я ответил отцу вопросом:
— Чем же предосудительным мы могли заниматься? Ну? — без стеснения торопил я его, пока он мешкал с ответом.
— Ну, я хочу сказать… чем обычно занимаются в таких случаях… — произнес он смущенно, деланным голосом, словно снисходя ко мне, и во взгляде его мелькнул, как мне показалось, масленый огонек спаржееда…
— Я хочу сказать… Я хочу сказать… — передразнил я отца. «Ах, фрейлейн Клерхен», — сжалось опять сердце, я собрался с духом и сказал: — Читали вместе,
Это прозвучало смело и вызывающе.
Фрейлейн Клерхен — ради нее я держал ответ перед отцом, здесь, на горной вершине. Пусть весь мир знает…
— Читали и смотрели друг на друга?! И ты смеешь так нагло лгать отцу?!
— Хочешь верь, хочешь не верь, — твое дело. Мне безразлично.
Это была первая попытка открытого сопротивления отцу, на какую я отважился. «Фрейлейн Клерхен! Фрейлейн Клер-хен!» — ликовал я. «Голову долой!»- рычал я про себя, обращаясь к отцу.
Отец не ответил, он прикусил нижнюю губу и, казалось, что-то пожевал. Потом поднялся, так ничего и не сказав. Он стал готовиться к спуску.
— Ступай вперед, — попросил он.
— Нет, иди ты вперед. — И я стал позади него.
— Берегись! Обвал! — отчаянно заорал я, но мне пришлось рукой удержать ногу, и ни один камень не покатился в пропасть.
Отец втянул голову в плечи.
— Ах нет, — опять защебетал я, — это ничего, я только хотел сказать…
Отец прикрыл голову рукой и чуть ли не на четвереньках опасливо заскользил вниз, цепляясь за ветки низкого кустарника.
— Я только хотел сказать, подожди…
Я протянул руку, чтобы поддержать его; в своей беспомощности он напомнил мне учителя Штехеле, когда тому на улице сделалось дурно…
Фрейлейн Клерхен. Я срывал альпийские розы, поглядывая на небо: после нескольких раскатов грома гроза рассеялась.
А может быть, раз уж на грозу надежды нет, все-таки привести в движение эти груды камней и вызвать обвал? Ведь в мире все замерло, умолк и грудной, певучий голос. Быть может, в эту самую минуту отошел поезд, увозивший фрейлейн Клерхен.
Помахивая ей на прощание букетом альпийских роз, я легко прыгал с уступа на уступ. Далеко, далеко позади меня, осторожно нащупывая дорогу, спускался по горному склону отец.
Я заперся в своей комнате. Когда мама постучалась, я крикнул:
— Оставь меня! — Больше мама не стучала.
Было темно, в темноте я прощался с фрейлейн Клерхен, которая уже уехала. Где-то играла гармонь: «Через год, через год, как созреет виноград…», а затем переходила на песню о добром товарище… «Ты не пожмешь мне руку, но в вечности, в разлуке, будь верным другом мне…»
Это была, конечно, гармонь Ксавера, это она прощалась с фрейлейн Клерхен.
В саду качели… Ни взлета.
Окно безмолвно.
— Где ты оставил отца? Почему его до сих пор нет? — спросила мама через запертую дверь.
В ту же минуту на лестнице заскрипели тяжелые башмаки отца. Я слышал, как он поставил в угол палку и сказал, снимая рюкзак:
— Ну, слава богу… В первый и последний раз… Пусть только попробует еще раз сунуться ко мне в проводники. Вот она, благодарность… Что за мальчишка… Где он? Какой бес вселился в него?