Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести
Шрифт:
Я подошел к пруду. В траве лежал Прокоп Голый. Заметив его, я зашагал крупными, тяжелыми шагами, как если бы шел в боевых доспехах по мощеному двору крепости.
Прокоп Голый тоже держал в руке книгу. Он взглянул на меня, глаза у него были красные.
– Все в порядке?
– Да.
– Она у тебя?
– У меня.
Речь шла о бамбитке, которая была доверена Прокопу.
Я кивнул в сторону куста, где лежали наши камешки. Прокоп тоже кивнул и хотел улыбнуться, но улыбка не получилась.
В этот момент из ворот крепости вышел солдат в куртке и фуражке набекрень, с ведерком в руке. Это был
– Молодые люди, нет ли у вас закурить?
– Нет, мы не…
Я не договорил. Не мог же я сказать, что никто из нас, кроме Прокопа, не курит.
– Ну, а два крейцера у вас, наверное, есть? Дайте-ка мне их на курево. Я тут служу с прошлого года, с тех самых пор, когда были беспорядки… (Наши сердца екнули еще сильнее, словно их пролизал электрический ток)…и мне господа каждый день дают на курево.
Дрожащей рукой я вынул два крейцера и подал ему. Солдат присвистнул, взял свое ведерко и отошел, даже не поблагодарив.
Я отсалютовал Прокопу и спустился вниз, на дорогу. Там я вошел в Хотковы сады и приблизился к Микулашу из Гус. Он сидел на скамейке у Бельведера и, держа на коленях книгу, смотрел вниз. Снова раздался мой крупный, тяжелый шаг – шаг воина в боевых доспехах.
– Все в порядке?
– Все.- И он слегка улыбнулся.
– Прокупек там?
– Там. Курит.
Внизу, на перилах, сидел Прокупек, болтая ногами, и курил сигару. Наверняка трехкрейцеровую.
– С завтрашнего дня я тоже начну курить.
– И я.
Я отсалютовал и удалился, стараясь ступать как можно более тяжело.
Потом я снова сидел над воротами. Солдаты в четком строю возвращались с ученья,- превосходно! Как ни странно, сегодня я смотрел на них с каким-то хмурым недовольством. А ведь, бывало, вид этих шеренг волновал меня; стоило мне услышать грохот барабана, как мое воображение разыгрывалось безудержно: мне уже слышались захватывающие звуки военной музыки, я видел себя на белом коне, во главе войск, возвращающихся после победного сражения. Солдаты идут за мной с веселыми песнями, вокруг ликует народ, но мое лицо непроницаемо, и я лишь иногда чуть наклоняю голову… А сегодня мое воображение было подобно вче-рашнему выдохшемуся пиву, из которого мать иногда варит невкусную похлебку. Голова моя не поднималась горделиво, язык словно прилип к гортани. Когда кто-нибудь из солдат, случайно поглядев вверх, встречался со мной взглядом, я отводил глаза.
Я поглядел на окружающий пейзаж. В нем была разлита какая-то радость, словно на холмы и долины неслышно падал мелкий золотой дождь. И все же мне показалось, что весь пейзаж проникнут своеобразной грустью. Я вздрогнул, хотя было тепло.
Потом я уставился в голубое небо, и мне снова вспомнилась Маринка. Милая девочка! Но, кажется, сейчас я немного боюсь и ее. Потом мысли мои приняли другое направление. Ведь вот Жиж-ка с горсткой своих людей победил сто тысяч крестоносцев. Рыцарь Парсифаль за час порубил сотню вражеских воинов… Но что же это такое: иногда даже исторические примеры не вдохновляют – они как вчерашнее пиво, как язык, прилипший к гортани…
Нет, на попятный нельзя, невозможно! Будь что будет.
Прохожих
По моему телу пробежал озноб. Я с трудом встал. Сделаю-ка я еще раз смотр наших сил, неумолимый долг призывает меня.
Когда я твердым шагом,- впрочем, я чувствовал, что он уже не особенно тверд,- приближался к Прокупеку, дежурный офицер как раз вошел в ворота крепости для очередной проверки. Подождем, пока он выйдет…
Прокоп Голый был бледен как мел.
– Пепик, ты трусишь,- сказал я с искренним сочувствием.
Прокоп Голый не ответил. Пальцем правой руки он слегка
оттянул вниз правое веко, так что стал виден красный ободок.
Это был выразительный жест пражских мальчиков, означавший: «Ни капельки!»
И почему только он не признался, что трусит! Австрийская империя еще могла бы…
– Одиннадцать! – стуча зубами, сказал Прокоп Голый.
Бой часов затихал, словно понемногу тая и расплываясь в теплом воздухе. Каждый удар долго звучал в моих ушах, и я даже невольно поднял взгляд – не виден ли звук. Этот внушительный бой был как бы похоронным звоном для одной из старейших и крупнейших империй Европы.
Я медленно обошел боевую позицию Микулаша из Гус и неторопливо спустился вниз к Прокупеку. Как главный военачальник, я должен дать ему распоряжения, которые укрепят его боевой дух.
Прокупек все еще сидел на перилах, но уже не курил сигары, а держал на коленях полную шапку слив и с аппетитом уплетал их; косточку он вынимал изо рта, клал на указательный палец, прижимал большим пальцем и «стрелял» ею в стайку кур, которая прогуливалась на той стороне дороги; пострадавшая курица, жалобно кудахча, пускалась наутек. Уже почти все они ретировались таким образом на почтительное расстояние, только одна, черная, еще клевала что-то в опасной близости от Прокупека. Он прицелился в нее, но в этот момент заметил меня. Косточка вдруг полетела не в курицу, а совсем в другую сторону и ударила меня в подбородок так больно, словно кто-то хлестнул кончиком кнута.
Прокупек просиял.
– Что ты делаешь? – спросил я.- Ты не следишь за противником?
– Я-то? Еще как! Что я, слепой, что ли? Хочешь слив?
– Не хочу. Почем они?
– По восемь крейцеров. Возьми.
– Возьму четыре штуки для Пепика… Гляди в оба. Он будет здесь с минуту на минуту.
И я опять направился наверх. Еще одна сливовая косточка больно ударила мне в ухо, но я не оглянулся и с достоинством продолжал свой путь.
В половине двенадцатого я снова достиг позиции Прокопа Голого. Он вве еще лежал на траве.
– Вот тебе сливы от Франтика.
Прокоп Голый отвел мою руку. Я положил сливы около него и тоже растянулся на траве.
Небо было безоблачно. Когда смотришь на него, лежа навзничь, начинает как-то рябить в глазах, словно воздух кишит белыми червячками. Сейчас мне казалось, что я не только вижу их перед глазами, но они ползают у меня по всему телу. Кровь в моих жилах то пульсировала усиленно, то словно застывала; дрожь пробегала по мышцам. Мне казалось, что раскаленный свинец капает на меня с неба.