Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

179. ИТАЛЬЯНКЕ ^{*}

К тебе, в минувшее, к иной, чудесной доле душа моя плывет в зазубристой гондоле; осталось горе за кормой. Я рад, что до конца молчали мы упрямо, что в пышный, страшный сад не вышли мы из храма любви глубокой и немой: на каменных устах прекрасного былого улыбкою горит несказанное слово, невоплощенная мечта, — как световой двойник стоцветной, вечной зыби, дрожащий, над водой, на внутреннем изгибе венецианского моста… 17 февраля 1921; Кембридж

180. НА

ГОЛГОФЕ ^{*}

Восходит благовоние сырое со дна долин, и в небе, над холмом, на трех крестах во мгле белеют трое… Там женщина, в унынии немом, на среднего, на черную вершину глядит, глядит… провидеть ей дано, что, в горький час, ее земному сыну всего живей воспомнилось одно… Да, — с умиленьем сладостным и острым (колени сжав, лицо склонив во мглу…) он вспомнил домик в переулке пестром, и голубей, и стружки на полу. <23 февраля 1921>

181. «Блаженство мое, облака и блестящие воды…»

Блаженство мое, облака и блестящие воды и всё, что пригоршнями Бог мне дает! Волнуясь, душа погружается в душу природы, и розою рдеет, и птицей поет! Купаюсь я в красках и звуках земли многоликой, всё яркое, стройное жадно любя. Впитал я сиянье, омылся в лазури великой, и вот, сладость мира, я славлю тебя! Я чувствую брызги и музыку влаги студеной, когда я под звездами в поле стою, и в капле медвяной, в росинке прозрачно-зеленой я Бога и мир и себя узнаю. Заря ли, смеясь, восстает из смятенья цветного, я к голой груди прижимаю ее… Я — в яблоке пьяная моль, и мне рая иного не надо, не надо, блаженство мое!

182. «Я без слез не могу тебя видеть, весна…» ^{*}

Я без слез не могу тебя видеть, весна. Вот стою на лугу, да и плачу навзрыд. А ты ходишь кругом, зеленея, шурша… Ах, откуда она, эта жгучая грусть! Я и сам не пойму; только знаю одно: если б иволга вдруг зазвенела в лесу, если б вдруг мне в глаза мокрый ландыш блеснул — в этот миг, на лугу, я бы умер, весна… 1 апреля 1921

183. ДОМОЙ ^{*}

На мызу, милые! Ямщик вожжою овода прогонит, и — с Богом! Жаворонок тонет в звенящем небе, и велик, и свеж, и светел мир, омытый недавним ливнем: благодать, благоуханье. Что гадать? Всё ясно, ясно; мне открыты все тайны счастья; вот оно: сырой дороги блеск лиловый; по сторонам то куст ольховый, то ива; бледное пятно усадьбы дальней; рощи, нивы, среди колосьев васильки; зеленый склон; изгиб ленивый знакомой тинистой реки. Скорее, милые! Рокочет мост под копытами. Скорей! И сердце бьется, сердце хочет взлететь и перегнать коней. О, звуки, полные былого! Мои деревья, ветер мой, и слезы чудные, и слово непостижимое: домой! <2 октября 1921>

184. БЕРЕЗЫ ^{*}

Стволы сквозь легкое, зеленое сиянье белеют, тонкие, и воздух

освежен грозой промчавшейся. Чуть слышный перезвон дробится надо мной, чуть слышное журчанье; и по невидимым качается волнам трава, вся в теневых лиловых паутинах, вся в ослепительных извилинах; а там, меж светлых облаков роскошно-лебединых, струится радуга и смутно с высоты мне улыбается, в лазури влажной тая, такая нежная, невинная, святая, что умиленные склоняются листы, роняя длинные, сверкающие слезы; и это жизнь моя, и это край родной, родная красота; и льется надо мной сиянье легкое, зеленое — березы… <1 мая 1921>

185. ПОЭТЫ ^{*}

Что ж! В годы грохота и смрада, еще иссякнуть не успев, журчит, о бледная отрада, наш замирающий напев… И, слабый, ласковый, ненужный, он веет тонкою тоской, как трепет бабочки жемчужной в окне трескучей мастерской. Так беспощаден гул окрестный, людей так грубы города, нам так невесело и тесно, — что мы уходим навсегда… И, горько сжав сухие губы, глядим мы, падшие цари, как черные дымятся трубы средь перьев розовых зари. 26 апреля 1921; Кембридж

186. BIOLOGY

Муза меня не винит: в науке о трепетах жизни всё — красота. Искромсав осторожно липовый листик, винт золотой верчу, пока не наметятся ясно в круглом белом просвете святые зеленые соты; или же сердцем живым распятой лягушки любуюсь: сладостно рдеет оно, будто спелая, липкая вишня. Режу, дроблю, вникаю; вижу сокрытые мышцы, ветви несметных жил, и, что вижу, мелками цветными четко черчу на доске. Сверкают стекла; невнятно пахнет эфиром и прелью в комнате длинной и светлой. Радостен тонкий труд, и радостно думать, что дома ждет меня томик стихов и музой набитая трубка. Кембридж

187. В. Ш. ^{*}

Если ветер судьбы, ради шутки, дохнув, забросит меня в тот город желанный и жуткий, где ты вянешь день ото дня, и если на улице яркой, или в гостях, у новых друзей, или там, у дворца, под аркой, средь лунных круглых теней, мы встретимся вновь, — о Боже, как мы будем плакать тогда о том, что мы стали несхожи за эти глухие года; о юности, в юность влюбленной, о великой ее мечте; о том, что дома на Мильонной на вид уж совсем не те. 28 апреля 1921; Кембридж

188. ХУДОЖНИК-НИЩИЙ

Нередко на углу, под серою стеной, видал я нищего: безногий и больной, он в красках выражал свой вымысел нехитрый. Газетный лоскуток служил ему палитрой; его дрожащая, багровая рука писала тщательно цветы и облака на плитах каменных. Вот кончил. Робким взглядом прихожего зовет, сутулится, а рядом мечтает о гроше зияющий картуз. И вспомнил я свой дар, ненужных светлых муз, недолговечные созвучья и виденья, — когда на улице, средь гула и движенья бесчувственных колес, не встретил я вчера калеки моего… Да что! Как из ведра бездонного, лил дождь, и каменные плиты блестели холодно, и краски были смыты…