Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

620. «Как бледная заря, мой стих негромок…»

Как бледная заря, мой стих негромок, и кратко звуковое бытие, и вряд ли мой разборчивый потомок припомнит птичье прозвище мое. Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем в подстрочном примечанье скромно жить… Не прозвенеть, не высказать мне людям, что надо Божьей тенью дорожить. Что Божья тень волнистая сквозь наши завесы разноцветные видна; что день и ночь — две дорогие чаши живой воды и звездного вина. Не прозвенеть, не высказать — и скоро мою забудут бледную зарю, и первая забудет та, которой последние лучи я подарю. И все же, муза, счастлив я… Ты нежность, ты — тишина; с тобой нельзя грустить; ты в пенье дней житейскую мятежность, как лишний

слог, не можешь допустить. 31 августа 1923

621. «Ночь свищет, и в пожары млечные…»

Ночь свищет, и в пожары млечные, в невероятные края, доваливаясь в бездны вечные, идет по звездам мысль моя, как по волнам во тьме неистовой, где манит Господа рука растрепанного, серебристого, скользящего ученика… 2 сентября 1923

622. «Я помню в плюшевой оправе…»

Я помню в плюшевой оправе дагерротипную мечту и очи в северной дубраве, и губы в громовом порту. Но ты… Прямой и тонкой тенью, как бы ступая по стеклу, внимая призрачному пенью, вникая пристально во мглу, — во мглу, где под железным кленом я ждал, где, завернув с угла, сквозные янтари со стоном текли в сырые зеркала — безгласно в эту мглу вошла ты, и все, что скучно стыло встарь, все сказкой стало: клен зубчатый, геометрический фонарь… Ты… Платье черное мне снится, во взгляде сдержанный огонь, мне тихо на рукав ложится продолговатая ладонь. И вдруг, улыбкою нежданной блеснув, указываешь мне: клин теневой, провал обманный на бледной, на косой стене. Да, правда: город угловатый играет жизнью колдовской с тех пор, как в улицу вошла ты своей стеклянною стопой. И в этом мире небывалом теней и света мы одни. Вчера нам снились за каналом венецианские огни. И Гофман из зеркальной двери вдруг вышел и в плаще прошел, а под скамьею в темном сквере я веер костяной нашел. И непонятный выступ медный горит сквозь дальнее стекло, а на стене, косой и бледной — откуда? — черное крыло. Гадая, все ты отмечаешь, все игры вырезов ночных, заговорю ли — отвечаешь, как бы доканчивая стих. Таинственно скользя по гласным, ты шепчешь, замираешь ты, и на лице твоем неясном ловлю я тень моей мечты. А там над улицею сонной, черты земные затая, стеною странно освещенной стоит за мною жизнь моя. 25 сентября 1923, Берлин

623. «Санкт-Петербург — узорный иней…»

Санкт-Петербург — узорный иней, ex libris беса, может быть, но дивный… Ты уплыл, и ныне мне не понять и не забыть. Мой Пушкин бледной ночью, летом, сей отблеск объяснял своей Олениной, а в пенье этом сквозная тень грядущих дней. И ныне: лепет любопытных, прах, нагота, крысиный шурк в книгохранилищах гранитных; и ты уплыл, Санкт-Петербург. И долетая сквозь туманы с воздушных площадей твоих, меня печалит музы пьяной скуластый и осипший стих. 25 сентября 1923, Берлин

624. АВТОБУС

Расшатывая сумрак бурый огнями, жестяным горбом, на шинах из слоновой шкуры гремящий прокатился дом. И вслед качнувшейся громаде, как бы подхвачен темнотой, я кинулся и вспрыгнул сзади, и взмыл по лестнице витой. И там, придерживая шляпу, в свистящей сырости ночной я видел: выбросила лапу и скрылась ветка надо мной. И вспомнил допотопный ужас, бег, топот, выгибы клыков… Пускай в гранатовые лужи стекают стекла кабаков, — пожарище тысячелетий, душа дремучая моя, отдай же мне огонь и ветер, грома иного бытия! Когда я легкий, низколобый на ветке повисал один над обезумевшею злобой бегущих мамонтовых спин. 5 октября 1923

625. «Милая,

нежная — этих старинных…»

Милая, нежная — этих старинных, песенных слов не боюсь, и пою… О, наклоняйся из сумерек длинных в светлую бездну мою! Я подарю тебе солнечной масти рьяных коней, колесницу в цветах, ибо сейчас я не пристальный мастер, я — изумленье и взмах. Милая, нежная, я не ошибся, часто мне женские снились черты. Все они были из ломкого гипса, золото легкое — ты. Это, пойми, не стихи, а дыханье, мреющий венчик над страстью моей, переходящий в одно колыханье неизмеримых зыбей. 17 октября 1923

626–627. ОБ АНГЕЛАХ

1

Неземной рассвет блеском облил… Миры прикатили: распрягай! Подняты огненные оглобли. Ангелы. Балаган. Рай. Вспомни: гиганты промахивают попарно, торгуют безднами. Алый пар от крыльев валит. И лучезарно кипит божественный базар. И, в этом странствуя сиянье, там я купил — за песнь одну — женскую душу и в придачу нанял самую дорогую весну. 24 апреля 1924

2

Представь: мы его встречаем вот там, где в лисичках пень, и был он необычаен, как радуга в зимний день. Он хвойную занозу из пятки босой тащил. Сквозили снега и розы праздно склоненных крыл. Наш лес, где была черника и телесного цвета грибы, вдруг пронзен был дивным криком золотой, неземной трубы. И, он нас увидел; замер, оглянул людей, лес испуганными глазами и, вспыхнув крылом, исчез. Мы вернулись домой с сырыми грибами в узелке и с рассказом о серафиме, встреченном в сосняке. 8 июля 1924

628. НА РАССВЕТЕ

Я показывал твой смятый снимок трем блудницам. Плыл кабак ночной. Рассвело. Убогий город вымок в бледном воздухе. Я шел домой. Освещенное окно, где черный человечек брился, помню; стон первого трамвая; и просторный, тронутый рассветом небосклон. Боль моя лучи свои простерла, в небеса невысохшие шла. Голое переполнялось горло судорогой битого стекла. И окно погасло: кончил бриться. День рабочий, бледный, впереди. А в крови все голос твой струится: «навсегда», сказала, «уходи». И подумала; и где-то капал кран; и повторила: «навсегда». В обмороке, очень тихо, на пол тихо соскользнула, как вода. 8 февраля 1924, Берлин

629. ВЕЧЕР

Я в угол сарая кирку и лопату свалил с плеча и пот отер, и медленно вышел навстречу закату в прохладный розовый костер. Он мирно пылал за высокими буками, между траурных ветвей, где вспыхнул на миг драгоценными звуками напряженный соловей. И сдавленный гам, жабий хор гуттаперчевый на пруду упруго пел. Осекся. Пушком мимолетным доверчиво мотылек мне лоб задел. Темнели холмы: там блеснул утешительный трепет огоньков ночных. Далече пропыхивал поезд. И длительно свистнул… длительно утих… — И пахло травой. И стоял я без мысли. Когда же смолк туманный гуд, заметил, что смерклось, что звезды нависли, что слезы по лицу текут. 10 июля 1924.

630. УТРО

Шум зари мне чудился, кипучий муравейник отблесков за тучей. На ограду мрака и огня, на ограду реющего рая облокачивался Зодчий Дня, думал и глядел, не раскрывая своего туманного плаща, как толпа работников крылатых, крыльями блестящими треща, солнце поднимает на канатах. Выше, выше… выше! Впопыхах просыпаюсь. Купол занавески, полный ветра, в синеватом блеске дышит и спадает. Во дворах по коврам уже стучат служанки, и пальбою плоской окружен, медяки вымаливает стон старой, удивительной шарманки… 5 декабря 1924, Берлин