Стихотворения
Шрифт:
Погаснут факелы, разбиты о железный
Бестрещинный затвор, — засыпан темный ров!
Но вы, избранники обрядовых пиров,
Посмертно созванных исчезнувшим поэтом,
Не можете не знать, что в саркофаге этом
Он весь — он будет здесь до пепельных минут,
И только отблески окна не преминут
Зажечься памятью призванья, что гостило
В лучах, великого, но смертного светила.
Неподражаемый, беспримесный, такой,
Каким через века не станет сброд людской,
Толпа,
«Мы будущих теней бесцветные подобья!» —
Орнамент, вытканный на траурной стене,
Тоска прозрачных слез мне тягостна вдвойне,
Когда, окостенев на шатком катафалке,
Недолгий гость земли, торжественный и жалкий,
Не отозвавшийся на стих священный мой,
Преображается, невидящий, немой,
В героя жданного потусторонней встречи.
Клоками дымными непознанных наречий
В провал Небытия уносятся слова:
«Земля, чьей памятью, чьим прошлым ты жива?» —
«Не знаю...» — тусклый крик ответит, замирая.
Волненье высшее, тревожный трепет рая
Находят наконец провидческий покой
В расчетах Мастера, чей голос колдовской
Хранит немало тайн для Лилии и Розы:
Мистерия имен сильнее, чем угрозы
Стереть бессмертный след великого труда.
Забудьте темный культ! Поймите, никогда
Величье гения не станет тусклой тенью!
Свершая горний долг, обещанный цветенью
Земных садов и рощ, исчезнет он, и вам
Останется внимать неумершим словам,
Дрожащим в воздухе во имя строгой чести
Ухода мирного — слова и розы вместе!
Пурпурный пьяный дождь в торжественных лучах,
И ни один цветок алмазный не зачах,
Очерченный пером и взглядом непорочным.
Поэт наперекор видениям непрочным,
Враждебным подлинно духовному труду,
Проводит дни свои в непризрачном саду,
Покуда Смерть сама на перепутьи близком
Не обозначится поклонным обелиском,
И не умолкнем мы, как замолчал Готье,
И не закроет нам глаза Небытие,
Навеки под плиту упрятав роковую
Молчанье жадное и полночь гробовую.
Проза
(для Дез Эссента)
Гипербола! Как из гробницы,
Восстань над памятью умов,
Легко перелистнув страницы
В железо забранных томов!
Сердцам, что к созиданью склонны,
Слагая вечный мадригал, —
Гербарий, лоции, каноны
Я кропотливо сберегал.
Сестра, тот берег над лагуной
Открылся только нам двоим,
Очарованье ночи лунной
Я робко сравнивал с твоим.
Но
Почтенный взбудоражен век,
Засомневаться не замедлив,
Что мы, из-под закрытых век,
Тот южный остров разглядели
(Достойный крючкотвор умен!) —
Фанфары зорь и в самом деле
Не протрубят его имен!
Да, этот остров над волнами
Был явственней, чем наяву,
Цветы огромные над нами
Тянулись молча в синеву,
И ярко вспыхивали нимбы
Вокруг диковинных громад:
Парить в пространстве им одним бы,
Ожесточая аромат!
Как будто лес гигантский вырос
Плывущих в небе орхидей,
Дабы заговорил папирус,
Как новый патриарх идей!
Но тотчас эту мысль отбросил:
Смеялась спутница моя,
К заботам будничных ремесел,
К пергаментам вернулся я.
Так знай же, племя казуистов,
Стоящее по берегам:
Рост этих стеблей был неистов,
Не то, что монотонный гам
И сетованья (не твои ли,
Надменно-лживая толпа?)
«Вы щедрый остров утаили,
Или не пройдена тропа,
Где море, отступая, зыбит
За валом вал, гранит изъев?»
На всех небесных картах выбит
Незабываемый рельеф!
И в каждой новой ипостаси,
Сестра, твой взор запечатлен,
Ты шепчешь имя: «Анастасий!»,
Столетий отвергая тлен,
И, заглушив гробницы голос
(«Пульхерия», — гудит гранит),
Грядущих гимнов гладиолус
Огнем полнеба заслонит.
Веер
госпожи Малларме
Для неведомых наречий
Встрепенулся и затих
С небесами жаждет встречи
Зарождающийся стих
Блеском крыльев голубиных
Белый веер засверкал
Это он мелькнул в глубинах
Золотых твоих зеркал
(Где незримо оседая
Предвещая столько зла
Обо мне грустит седая
Несметенная зола)
Над рукою истомленной
Вьется веер окрыленный
Еще веер
дочери