Стихотворения
Шрифт:
Поэтому и сам облик автора «Песен» располагал к мифологизированию. С отчетливостью это видно уже в одном из первых откликов — небольшой статье М. Волошина. Он писал: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: „Скажите откровенно, сколько вам лет?“, но не решаешься, боясь получить в ответ: „Две тысячи“. Без сомнения, он молод и, рассуждая здраво, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память. <…> Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина — там, в Александрии, когда он жил своей настоящей жизнью в этой радостной Греции времен упадка, так напоминающей Италию восемнадцатого века» [28] . Уже первой публикацией «Александрийских песен» Кузмин создал вполне определенный облик поэта, свободно соседствовавший с уже сформировавшимися образами Брюсова, Бальмонта, Сологуба и с формировавшимися на глазах современников обликами Блока, Андрея Белого, Вяч. Иванова.
28
Волошин
Волею судеб Кузмин оказался включен в контекст символизма и до поры до времени предпочитал не сопротивляться такому включению, дававшему возможность регулярно печататься в журналах и выпускать книги, не насилуя своего дарования. Однако в кругу символистов он постоянно старается заявить о своей самостоятельности.
Внешне ему наиболее близкой кажется позиция брюсовская, основанная на принципах «эстетизма», понимаемого как стремление к максимальной независимости художника от идеологических канонов, будь то идеология какого-то общественного движения, религиозная или мистическая: «Мы знаем только один завет к художнику: искренность, крайнюю, последнюю» [29] . Поэтому именно Брюсову Кузмин может пожаловаться: «Сам Вячеслав Иванов, беря мою „Комедию о Евдокии“ в „Оры“, смотрит на нее как на опыт воссоздания мистерии „всенародного действа“, от чего я сознательно отрекаюсь, видя в ней, если только она выражает что я хочу, трогательную фривольную и манерную повесть о святой через XVIII в.» [30] . Конечно, принять на веру такое утверждение об «отречении» невозможно, ибо в «Комедии о Евдокии из Гелиополя» отчетливо звучат и мотивы, которые давали Иванову возможность трактовать ее смысл именно так [31] , но для нас сейчас важно, что откровенное идеологизирование всегда представлялось Кузмину ничем не оправдываемым насилием.
29
Брюсов Валерий. Среди стихов. С. 131.
30
Письмо к В. Я. Брюсову от 30 мая 1907 г. // РГБ. Ф. 386. Карт. 91. Ед. хр. 12. Л. 7–8. — Список условных сокращений, принятых в наст, изд., см. на с. 686.
31
О религиозном смысле одновременно с «Евдокией» написанной «Комедии об Алексее человеке Божьем» см. довольно убедительную статью: Хорват Евгений. Вокруг десяти реплик «Комедии о Алексее человеке Божьем» М. Кузмина // Стрелец. 1984. № И. С. 37–39.
Однако и с Ивановым он поддерживал отношения самые дружественные и до известной степени творчески близкие. Иванов делает Кузмина участником своих литературных замыслов, держит корректуру книги его «Комедий», выходившей в издательстве «Оры», Ивановым же и организованном [32] , постоянно следит за его творчеством, стараясь повлиять на замыслы Кузмина уже при самом их становлении [33] . Лишь в 1912 году Кузмин решительно разойдется с Ивановым.
32
См. письмо M. M. Замятниной к Кузмину от 16 августа 1908 г. // РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 200. Л. 5 об.
33
В дневнике Иванова за 1909 год часты записи об обсуждении планов поэмы «Новый Ролла», о чтениях еще пишущейся повести «Нежный Иосиф» и пр. См.: Иванов Вячеслав. Собр. соч. Брюссель, 1974. Т. 1. С. 773–807. О более ранних отношениях двух поэтов см.: Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. С. 67–98.
Будучи одним из писателей круга «Весов», Кузмин тем не менее сохраняет вполне доброжелательные отношения и с «Золотым руном», и с «Перевалом» — отъявленными противниками «Весов». Оставаясь другом многих художников «Мира искусства», он в то же время заслуживает глубокую симпатию живописцев «Голубой розы», для которых Бенуа или Сомов были «старичками, из которых, кажется, уже сыпется песок» [34] . Участвуя в замыслах Мейерхольда, он не оставлял мысли о глубоко традиционном театре. И такие примеры можно множить и множить. Стараясь ни с кем не ссориться, Кузмин тем не менее достаточно определенно показывает, что у него есть некая собственная линия в искусстве.
34
Письмо H. H. Сапунова к Кузмину от 18 августа 1907 г. // РНБ. Ф. 400. № 138. Л. I.
Укреплением своих позиций в артистическом мире Петербурга (а тем самым — и всей России) Кузмин был озабочен на протяжении всего 1907 года, напряженно следя за откликами на новые свои произведения, появившиеся в журналах и альманахах. Верный друг В. Ф. Нувель регулярно сообщал ему о битвах, ведущихся вокруг его творений [35] , на что Кузмин откликался лениво и почти хладнокровно, однако, по сути дела, весьма заинтересованно, демонстрируя прекрасную осведомленность и понимание подспудной сути полемики.
35
См.: Cheron George. Letters from V.F.Nuvel' to M. A. Kuzmin: Summer 1907 // Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1987. Bd. 19. S. 65–84. Полностью переписка Кузмина с Нувелем опубликована: Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. С. 216–309.
В центре споров в это время оказывается повесть «Картонный домик», тесно с нею связанный стихотворный цикл «Прерванная повесть» и «Комедия о Евдокии из Гелиополя» (первые две были напечатаны в альманахе «Белые ночи», пьеса же — в ивановском сборнике «Цветник Ор»). После шумного литературного скандала
36
О жизни и литературной позиции Кузмина в 19061907 гг. см. также: Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. С. 99–116 и 181–215.
Своего рода вершиной этой популярности оказывается появление весной 1908 года первого сборника стихов Кузмина.
Как и большинство поэтов двадцатого века, Кузмин выстраивал свои книги стихов так, чтобы они представляли этап его пути в искусстве. Книги могли быть более или менее удачными, могли быть по-разному встречены критикой, но в любом случае оказывались этапными в развитии творческой личности.
«Сети», как поэт озаглавил свою первую книгу, собирались из больших блоков, ранее в значительной части опубликованных, но собирались так, чтобы предстать в новом качестве, чтобы в совокупности создалась картина несколько иная, чем при восприятии каждого из них в отдельности. И потому особую роль в формировании сборника начинала играть его композиция.
«Сети» состоят из четырех частей, но четвертая, «Александрийские песни», не участвует в развитии лирического сюжета и является своего рода приложением к сборнику, тогда как первые три являют целостную картину, что далеко не всегда воспринимается читателями и критиками [37] . Попробуем проследить, как эта картина возникает на наших глазах из отдельных стихотворений, целостных циклов, а затем и частей книги.
Первая часть сложена из циклов «Любовь этого лета», «Прерванная повесть» и «Разные стихотворения». Если отбросить последний, действительно составленный из стихотворений, не складывающихся в сюжет, то довольно легко будет определить основную тему этой части: тему неподлинной любви, оборачивающейся то разочарованием, как в «Любви этого лета», то прямой изменой, как в «Прерванной повести». Собственно о разочаровании и измене непосредственно из текстов мы не узнаем, они остаются для нас по ту сторону слов, однако переживания, отраженные в стихах, рисуют ситуации весьма выразительные. Так, плотская страсть в «Любви этого лета» все время воспринимается на фоне то прощания, то воспоминаний о прежних поцелуях, то разлуки и забвения… Конечно, трагизм этих стихов на передний план не выходит, господствует чувство благодарности за подаренную близость, пусть даже она оказывается минутной. Но сложность чувства не должна быть упущена, чтобы мы не оказались в плену традиционного отношения к этим стихам, на которые столь часто смотрят лишь как на предельное воплощение «духа мелочей, прелестных и воздушных». Наделе же в них сливаются полет и приземленность, легкость и тяжесть, беспечность и мудрость, что вообще является отличительной чертой всего творчества Кузмина.
37
Наиболее подробный литературно-критический анализ стихов Кузмина — в статье В. Ф. Маркова «Поэзия Михаила Кузмина» (Кузмин Михаил. Собрание стихов. Munchen, 1977. Т. III).
Прочтем всего лишь одну строфу из первого стихотворения «Любви этого лета» и попытаемся увидеть эту сложность.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, — Как милый вздор комедии звенящей Иль Мариво капризное перо. Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».Строфа стремительно летит, не оставляя читателю времени для раздумья, и он успевает уловить лишь опорные слова: «нежный взор», «милый вздор», «нос Пьеро», «кружит ум»… И комедии Мариво с моцартовской оперой (она регулярно исполнялась самим Кузминым и его друзьями именно в те недели, когда замышлялся и начинал создаваться цикл), должны привести читателю на память восхитительную легкость, с которой связано наше представление о «Свадьбе Фигаро». Одним словом, вспоминается пушкинское: «Как мысли черные к тебе придут, Откупори шампанского бутылку Иль перечти „Женитьбу Фигаро“». Но ведь и поэт, и его читатель, мысленно обращаясь к пушкинским словам, вспоминают также их источник, а стало быть, и всю ситуацию «маленькой трагедии». Тень этих воспоминаний неминуемо ложится на приведенные строки, а значит, и на все стихотворение, а от него — на весь цикл. И эта тень не останется мимолетной, она поддержана впечатлениями (то выраженными в словах, то лишь подразумеваемыми) от других стихотворений. Таково, например, завершение четвертого:
Наши маски улыбались, Наши взоры не встречались И уста наши немы…Вместо лиц — маски, взоры отвращены друг от друга, уста замкнуты молчанием — именно так завершается «ночь, полная ласк». Стало быть, и персонажи стихотворения становятся не равными самим себе прежним:
Пели «Фауста», играли, Будто ночи мы не знали, Те, ночные, те — не мы.Страсть превращается в неподлинную, обманывающую, таит в себе измену и постоянное недоверие, пусть даже протагонист цикла и пытается убедить себя: