Стихотворения

Васильев Павел Николаевич

1933

Расставанье с милой

Чайки мечутся в испуге, Я отъезду рад, не рад, — Мир огромен, И подруги Молча вдоль него стоят. Что нам делать? Воротиться? День пробыть — опять проститься — Только сердце растравить! Течь недолго слезы будут, Все равно нас позабудут, Не успеет след простыть. Ниже волны, берег выше, — Как знаком мне этот вид! Капитан на мостик вышел, В белом кителе стоит. На одну судьбу в надежде, Пошатнулась, чуть жива. Ты прощай, левобережье — Зеленые острова. Волны кинулись в погоню, Заблестел огонь вдали, — Не с гитарой, не с гармонью, А с баяном парни шли — Звонким тысячным баяном, Золотым, обыгранным, По улицам, по полянам, По зеленым выгонам. Ты прощай, прощай, любезный, Непутевый город Омск, Через реку мост железный, На горе высокий дом. Ждет на севере другая, Да не знаю только, та ль? И не знаю, дорогая, Почему тебя мне жаль. Я в печали бесполезной Буду помнить город Омск, Через реку мост железный, На горе высокий дом. Там тебе я сердце отдал… Впереди густой туман. «Полным ходом-пароходом!» — В рупор крикнул капитан. И в машинном отделенье В печь прибавили угля. Так печально в отдаленье Мимо нас бегут поля. Загорелись

без причины Бакены на Иртыше… Разводи пары, машина, — Легше будет на душе!..

1933

Иртыш

Камыш высок, осока высока, Тоской набух тугой сосок волчицы, Слетает птица с дикого песка, Крылами бьет и на волну садится. Река просторной родины моей, Просторная, Иди под непогодой, Теки, Иртыш, выплескивай язей — Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый. Светла твоя подводная гроза, Быстры волны шатучие качели, И в глубине раскрытые глаза У плавуна, как звезды, порыжели. И в погребах песчаных в глубине, С косой до пят, румяными устами, У сундуков незапертых на дне Лежат красавки с щучьими хвостами. Сверкни, Иртыш, их перстнем золотым! Сон не идет, заботы их не точат, Течением относит груди им И раки пальцы нежные щекочут. Маши турецкой кистью камыша, Теки, Иртыш! Любуюсь, не дыша, Одним тобой, красавец остроскулый. Оставив целым меду полковша, Роскошествуя, лето потонуло. Мы встретились. Я чалки не отдам, Я сердца вновь вручу тебе удары… По гребням пенистым, по лебедям Ударили колеса «Товар-пара». Он шел, одетый в золото и медь, Грудастый шел. Наряженные в ситцы, Ладонь к бровям, сбегались поглядеть Досужие приречные станицы. Как медлит он, теченье поборов, Покачиваясь на волнах дородных… Над неоглядной далью островов Приветственный погуливает рев — Бродячий сын компаний пароходных. Катайте бочки, сыпьте в трюмы хлеб, Ссыпайте соль, которою богаты. Мне б горсть большого урожая, мне б Большой воды грудные перекаты. Я б с милой тоже повстречаться рад — Вновь распознать забытые в разлуке Из-под ресниц позолоченный взгляд, Ее волос могучий перекат И зноем зацелованные руки. Чтоб про других шепнула: «Не вини…» Чтоб губ от губ моих не отрывала, Чтоб свадебные горькие огни Ночь на баржах печально зажигала. Чтобы Иртыш, меж рек иных скиталец, Смыл тяжкий груз накопленной вины, Чтоб вместо слез на лицах оставались Лишь яростные брызги от волны!

1934

Тройка

Вновь на снегах, от бурь покатых, В колючих бусах из репья, Ты на ногах своих лохматых Переступаешь вдаль, храпя, И кажешь морды в пенных розах, — Кто смог, сбираясь в дальний путь, К саням — на тесаных березах Такую силу притянуть? Но даже стрекот сбруй сорочий Закован в обруч ледяной. Ты медлишь, вдаль вперяя очи, Дыша соломой и слюной. И коренник, как баня, дышит, Щекою к поводам припав, Он ухом водит, будто слышит, Как рядом в горне бьют хозяв; Стальными блещет каблуками И белозубый скалит рот, И харя с красными белками, Цыганская, от злобы ржет. В его глазах костры косые, В нем зверья стать и зверья прыть, К такому можно пол-России Тачанкой гиблой прицепить! И пристяжные! Отступая, Одна стоит на месте вскачь, Другая, рыжая и злая, Вся в красный согнута калач. Одна — из меченых и ражих, Другая — краденая, знать, — Татарская княжна да б…., — Кто выдумал хмельных лошажьих Разгульных девок запрягать? Ресниц декабрьское сиянье И бабий запах пьяных кож, Ведро серебряного ржанья — Подставишь к мордам — наберешь. Но вот сундук в обивке медной На сани ставят. Веселей! И чьи-то руки в миг последний С цепей спускают кобелей. И коренник, во всю кобенясь, Под тенью длинного бича, Выходит в поле, подбоченясь, Приплясывая и хохоча. Рванулись. И — деревня сбита, Пристяжка мечет, а вожак, Вонзая в быстроту копыта, Полмира тащит на вожжах!

1934

Другу-поэту

Здравствуй в расставанье, брат Василий! Август в нашу честь золотобров, В нашу честь травы здесь накосили, В нашу честь просторно настелили Золотых с разводами ковров. Наши песни нынче подобрели — Им и кров и пр'uбасень готов. Что же ты, Василий, в самом деле Замолчал в расцвет своих годов? Мало сотоварищей мне, мало, На ладах, вишь, не хватает струн. Али тебе воздуху не стало, Золотой башкирский говорун? Али тебя ранняя перина Исколола стрелами пера? Как здоровье дочери и сына, Как живет жена Екатерина, Князя песни русския сестра? Знаю, что живешь ты небогато, Мой башкирец русский, но могли Пировать мы все-таки когда-то — Высоко над грохотом Арбата, В зелени московской и пыли! По наследству перешло богатство Древних песен, сон и бубенцы, Звон частушек, что в сенях толпятся… Будем же, Василий, похваляться, Захмелев наследством тем, певцы. Ну-ка спой, Василий, друг сердечный, Разожги мне н'a сердце костры. Мы народ не робкий и не здешний, По степям далеким безутешный, Мы, башкиры, скулами остры. Как волна, бывалая прибаска Жемчугами выстелит пути — Справа ходит быль, а слева — сказка, Сами знаем, где теперь идти. Нам пути веселые найдутся, Не резон нам отвращаться их, Здесь, в краю берез и революций, В облаках, в знаменах боевых!

1934

В защиту пастуха-поэта

Вот уж к двадцати шести

Путь мой близится годам,

А мне не с кем отвести

Душу, милая мадам.

(из стихов товарища)

Лукавоглаз, широкорот, тяжел, Кося от страха, весь в лучах отваги, Он в комнату и в круг сердец вошел И сел средь нас, оглядывая пол, Держа под мышкой пестрые бумаги. О, эти свертки, трубы неудач, Свиная кожа доблестной работы, Где искренность, притворный смех и плач, Чернила, пятна сальные от пота. Заглавных букв чумные соловьи, Последних строк летящие сороки… Не так ли начинались и мои С безвестностью суровые бои, — Всё близились и не свершались сроки! Так он вошел. Поэзии отцы, Откормленные славой пустомели, Говоруны, бывалые певцы Вокруг него, нахохлившись, сидели. Так он вошел, смиренник. И когда-то Так я входил, смеялся и робел, — Так сходятся два разлученных брата: Жизнь взорвана одним, другим почата Для важных, может, иль ничтожных дел. Пускай не так сбирался я в опасный И дальний путь, как он, и у меня На золотой, на яростной, прекрасной Земле другая, не его родня. Я был хитрей, веселый, крепко сбитый, Иртышский сплавщик, зейский гармонист, Я вез с собою голос знаменитый Моих отцов, их гиканье и свист… …Ну, милый друг, повертывай страницы, Распахивай заветную тетрадь. Твое село, наш кров, мои станицы! О, я хочу к началу возвратиться — Вновь неумело песни написать. Читай, читай… Он для меня не новый, Твой тихий склад. Я разбираю толк: Звук дерева нецветшего, кленовый Лесных орешков звонкий перещелк. И вдруг пошли, выламываясь хило, Слова гостиных грязных. Что же он? Нет у него сопротивленья силы. Слова идут! Берут его в полон! Ах, пособить! Но сбоку грянул гогот. Пускай теперь высмеивают двух — Я поднимаюсь рядом: «Стой, не трогай! Поет пастух! Да здравствует пастух! Да здравствует от края и до края!» Я выдвинусь вперед плечом, — не дам! Я

вслед за ним в защиту, повторяю: «Нам что-то грустно, милая мадам». Бывалые охвостья поколенья Прекрасного. Вы, патефонный сброд, Присутствуя при чудосотворенье, Не слышите ль, как дерево поет?..

1934

«Опять вдвоем…»

Опять вдвоем, Но неужели, Чужих речей вином пьяна, Ты любишь взрытые постели, Моя монгольская княжна! Напрасно, очень может статься… Я не дружу с такой судьбой. Я целый век готов скитаться По шатким лесенкам с тобой, И слушать, Как ты жарко дышишь, Забыв скрипучую кровать, И руки, чуть локтей повыше, Во тьме кромешной целовать.

Февраль 1934 г.

Шутка

Негритянский танец твой хорош, И идет тебе берет пунцовый, И едва ль на улице Садовой Равную тебе найдешь. Есть своя повадка у фокстрота, Хоть ему до русских, наших, — где ж!.. Но когда стоишь вполоборота, Забываю, что ты де-ла-ешь. И покуда рядом нет Клычкова, Изменю фольклору — каково! Румба, значит. Оченно толково. Крой впристучку. Можно. Ничего. Стой, стой, стой, прохаживайся мимо. Ишь, как изучила лисью рысь. Признаю все, что тобой любимо, Радуйся, Наталья, веселись! Только не забудь, что рядом с нами, Разбивая острыми носами Влаги застоялый изумруд, По «Москве» под злыми парусами Струги деда твоего плывут.

Март 1934 г.

Стихи в честь Натальи

В наши окна, щурясь, смотрит лето, Только жалко — занавесок нету, Ветреных, веселых, кружевных. Как бы они весело летали В окнах приоткрытых у Натальи, В окнах незатворенных твоих! И еще прошеньем прибалую — Сшей ты, ради бога, продувную Кофту с рукавом по локоток, Чтобы твое яростное тело С ядрами грудей позолотело, Чтобы наглядеться я не мог. Я люблю телесный твой избыток, От бровей широких и сердитых До ступни, до ноготков люблю, За ночь обескрылевшие плечи, Взор, и рассудительные речи, И походку важную твою. А улыбка — ведь какая малость! — Но хочу, чтоб вечно улыбалась — До чего тогда ты хороша! До чего доступна, недотрога, Губ углы приподняты немного: Вот где помещается душа. Прогуляться ль выйдешь, дорогая, Всё в тебе ценя и прославляя, Смотрит долго умный наш народ, Называет «прелестью» и «павой» И шумит вослед за величавой: «По стране красавица идет». Так идет, что ветви зеленеют, Так идет, что соловьи чумеют, Так идет, что облака стоят. Так идет, пшеничная от света, Больше всех любовью разогрета, В солнце вся от макушки до пят. Так идет, земли едва касаясь, И дают дорогу, расступаясь, Шлюхи из фокстротных табунов, У которых кудлы пахнут псиной, Бедра крыты кожею гусиной, На ногах мозоли от обнов. Лето пьет в глазах ее из брашен, Нам пока Вертинский ваш не страшен — Чертова рогулька, волчья сыть. Мы еще Некрасова знавали, Мы еще «Калинушку» певали, Мы еще не начинали жить. И в июне в первые недели По стране веселое веселье, И стране нет дела до трухи. Слышишь, звон прекрасный возникает? Это петь невеста начинает, Пробуют гитары женихи. А гитары под вечер речисты, Чем не парни наши трактористы? Мыты, бриты, кепки набекрень. Слава, слава счастью, жизни слава. Ты кольцо из рук моих, забава, Вместо обручального надень. Восславляю светлую Наталью, Славлю жизнь с улыбкой и печалью, Убегаю от сомнений прочь, Славлю все цветы на одеяле, Долгий стон, короткий сон Натальи, Восславляю свадебную ночь.

Май 1934 г.

Горожанка

Горожанка, маков цвет Наталья, Я в тебя, прекрасная, влюблен. Ты не бойся, чтоб нас увидали, Ты отвесь знакомым на вокзале Пригородном вежливый поклон. Пусть смекнут про остальное сами. Нечего скрывать тебе — почто ж! — С кем теперь гуляешь вечерами, Рядом с кем московскими садами На высоких каблуках идешь. Ну и юбки! До чего летучи! Ситцевый буран свиреп и лют… Высоко над нами реют тучи, В распрях грома, в молниях могучих, В чревах душных дождь они несут. И, темня у тополей вершины, На передней туче, вижу я, Восседает, засучив штанины, Свесив ноги босые, Илья. Ты смеешься, бороду пророка Ветром и весельем теребя… Ты в Илью не веришь? Ты жестока! Эту прелесть водяного тока Я сравню с чем хочешь для тебя. Мы с тобою в городе как дома. Дождь идет. Смеешься ты. Я рад. Смех знаком, и улица знакома, Грузные витрины Моссельпрома, Как столы на пиршестве, стоят. Голову закинув, смейся! В смехе, В громе струй, в ветвях затрепетав, Вижу город твой, его утехи, В небеса закинутые вехи Неудач, побед его и слав. Из стекла и камня вижу стены, Парками, теснясь, идет народ. Вслед смеюсь и славлю вдохновенно Ход подземный метрополитена И высоких бомбовозов ход. Дождь идет. Недолгий, крупный, ранний. Благодать! Противиться нет сил! Вот он вырос, город всех мечтаний, Вот он встал, ребенок всех восстаний, — Сердце навсегда мое прельстил! Ощущаю плоть его большую, Ощущаю эти этажи, — Как же я, Наталья, расскажи, Как же, расскажи, мой друг, прошу я, Раньше мог не верить в чертежи? Дай мне руку. Ты ль не знаменита В песне этой? Дай в глаза взглянуть. Мы с тобой идем. Не лыком шиты — Горожане, а не кто-нибудь.

Сентябрь 1934 г.

Клятва на чаше

Брата я привел к тебе, на голос Обращал вниманье. Шла гроза. Ядра пели, яблоко кололось, Я смотрел, как твой сияет волос, Падая на темные глаза. Голос брата неумел и ломок, С вихрями грудными, не простой — Ямщиковских запевал потомок, Ярмарочный, громкий, золотой. Так трехкратным подтвержденьем славной, Слыханной и прочной простоты, Тыщи лет торжествовавшей, явной, Мы семьей сидели равноправной — Брат, моя поэзия и ты. Брат держал в руках своих могучих Чашу с пенным, солнечным вином, Выбродившим, выстоянным в тучах, Там в боч'aгах облачных, шатучих, Там, под золотым веретеном! Брат рожден, чтоб вечно отражалась В нем страна из гнева и огня, Он — моя защита и родня, Он — все то, что позади осталось, Все, что было милым для меня. Чаша у тебя в руках вторая… Ты ее поднимешь вновь и вновь, Потому что, в круг нас собирая, Вкруг нее, горя и не сгорая, Навсегда написано: любовь. Как легко ты эту держишь тяжесть — Счастие, основу, вечный свет! Вот он бродит, пенясь и куражась, Твой настой из миллионов лет! Сколько рук горячих исходила Эта чаша горькая, пока И твоя в ней потонула сила? Я ее, чтоб ты сильней любила, Поцелую в мутные бока. Я клянусь. На чем мне больше клясться? Нет замены, верен твой сосуд — Начиная плакать и смеяться, Дети, им рожденные, теснятся, Громко матерям соски сосут. Ну, а я? На лица глядя ваши, Радуюсь, скорблю, но, на беду, Я средь вас, соратник ваш, без чаши… Где ее, скажите мне, найду? Я стою пред миром новым, руки Опустив, страстей своих палач, Не познавший песни и науки. Позади — смятенье и разлуки, Хрип отцовский, материнский плач. Впереди, с отставшим не считаясь, Часовые заняли места. Солнце косо вылетит. Шатаясь, Гибельная рухнет чернота. Так смелей! Сомнения разрушу, Вместе с ними, молодость, вперед! Пусть я буду проклят, если струшу, Пусть тогда любовь мою и душу, Песнь мою гранатой разорвет!