Стихотворения

Грегор Лашен родился 8 мая 1941 года в Юкермюнде (Передняя Померания). После школы учился в Киле, Цюрихе, Берлине, Вюрцбурге и Бонне, изучал филологию, философию и искусствоведение. С 1972 года преподавал современную немецкую литературу в голландском городе Утрехте, несколько лет назад вышел на пенсию, живет в Бремене. В течение пятнадцати лет возглавлял удивительный по своему размаху проект по переводу европейских поэтов “Poesie der Nachbarn” — “Поэзия соседей”. В 1996 году стал лауреатом премии Петера Хухеля. В 2004-м получил почетную премию Фонда Шиллера.

Такова (очень сокращенно) официальная часть биографии. Теперь можно перейти к существенному.

В поэзии Грегора Лашена удивительным образом сочетаются черты, характерные для его поколения, и индивидуальные особенности, отличающие — и радикально

отличающие! — его от этого поколения. Свободный стих, подчеркнутая непатетичность, ясность — это как бы часть общей послевоенной поэтики, поэтического мейнстрима того времени. Ханс Вернер Рихтер, духовный руководитель, чтобы не сказать идеолог “Группы-47”, неформального объединения литераторов, в наибольшей степени определившего послевоенный литературный ландшафт Германии (в него входили, например, Генрих Белль, Ингеборг Бахман, Гюнтер Грасс, Мартин Вальзер), сказал как-то по поводу подчеркнуто поэтической и ритмизованной, музыкальной манеры чтения Пауля Целана, что тот “бубнит, как раввин в синагоге”. Вообще-то, латентный антисемитизм послевоенных немецких левых — это отдельная и сложная тема, которой сегодня посвящаются специальные исследования, но несомненно, что Рихтер имел в виду именно непрозаическую приподнятость манеры чтения Целана. [1] Впрочем, Грегор Лашен, также принимавший участие в выступлениях и заседаниях “Группы-47”, — безусловный почитатель и сторонник Целана. Одна из индивидуальных особенностей Лашена — это то, что он говорит как бы отвернувшись от “видимой стороны жизни”, пользуясь замечательной формулировкой Елены Шварц.

Игорь Булатовский, переводя Лашена, нашел, мне кажется, ключ к его поэзии. Говоря о северной эстетике Лашена в своем эссе “Горизонт окликания. Введение в книгу Грегора Лашена „Окликание горизонта“”, он приводит следующий отрывок из статьи Клейста о картине Фридриха “Монах на берегу моря”: “Картина с ее двумя-тремя таинственными предметами глядит на тебя, как Апокалипсис, как будто она полна ночных мыслей Юнга, и поскольку у нее, в ее однообразии и безбрежности, нет, кроме рамы, никакого переднего плана, то, когда смотришь на нее, кажется, что у тебя отрезаны веки”. Это в самом деле удивительно подходит к стихам Грегора Лашена. Очень жесткий отбор предметов и явлений, которые можно допустить в пространство поэтической речи, сочетаются у него с предельно эмоциональным подключением к этим предметам и явлениям. Там, где поэты его поколения остановились на регистрации явлений окружающей жизни и/или индивидуальной медитации, Лашен сделал еще один шаг — шаг в пропасть музыки. Его непатетичность непатетична до своего рода патетики. Его ясность так ясна, что покрывается дымкой. Сам Лашен тоже однажды использовал слова Клейста для пояснения своих мыслей о другом поэте. Этими словами я и хочу закончить свое маленькое вступление: “Все, что совершенно, кажется чудаковатым, особенно во времена, когда чудо поэзии остается чужим для подавляющего большинства людей на земле”.

Книги Грегора Лашена: Ankündigung der Hochzeitsnãchte. Frankfurt am Main, 1967; Die andere Geschichte der Wolken. München und Wien, 1983; Anrufung des Horizonts. Skagen-Zeit. Bremerhaven, 1987; Jammerbugt-Notate. Heidelberg, 1995; Die Leuchttürme tun was sie können. Springe, 2004.

Предлагаем читателям “Звезды” перевод нескольких стихотворений из книги “Окликание горизонта”.

Ольга Мартынова

По следу его — свободны бывшие моря куски, их дно. Меж голубыми щуками неба — счисленье: песок море кормить идет, в черную сердцевину. Спрятанные часы, тикающий свет, согревают ветер. На дне моря подслушивают камни, изглоданные до сходства с погибшими кораблями и утопленниками, и видят: старые реки приходят, и нет у камней передышки с начала времен. Только

лицо. Здесь: Каттегат и Скагеррак, пригнанные друг к другу. И времена никогда не меняются. Так подслушивают на дне моря камни, подглоданные, чтоб шагать по земле, где подновятся они, чтоб опять — ветру на зуб, и нет у камней передышки с начала времен. Только лицо. Медленно, в духе вечности, часть за частью, хочу я уйти со своей могилой в море: ты забираешь меня, посеянного на крайней кромке суши, часть за частью, и чутким языком плыву я отсюда. За мной, в дюнах немецкого бетона, много — частье, стрелоокое в сторону моря, острой травою раскрашено. Жители Скагена взяли его могилу вместе с ледниковым валуном вспять глубоко в желтое нёбо кромки. Там смотрит он на все останки иноязычья, на море простительно, постепенно ссыхаясь до размеров открытки. Только ход, вечный, изме´нный, плоскость и кромка в одном, отвесная глубина, тяжкий грохот прислушивается к себе, поросшее острой травой слоеное нагромождение желтизны, этот язык почвы втягивается в море. Нижний слой речи светится. Ржавой головешкой, угасшей в песке, отставной военный маяк над глубиной, захваченный мелким зверьем, наконец костной достиг белизны, отмороженный голос и тяжкобывшая жизнь, что погребла себя в этом окружье, навечно к тому же. Зимостойкие, под черными стропилами кузницы, тесно-тесно висят рядком головы битком набитые, сны старой утвари, зимостойкие шлифованные руки, рихтованные тулова, неначертанные буквы работы, телесной игры, хожденья на голове — в красном свете крыш с белыми ободками: зимостойкие лета чертят эти истории вспять, впредь. Глубокая колея узко выбегает из суши на желтый обрыв к воде, под сосны, широкой ладонью пригнутые. Над ними — большая стена, а на ней, посреди, одиноко — красное облако, сжатое, тонкое. Сустав жизни, выдуманный для этой картины и ее теней. Деревья не снесли зеленой ноши, стоят перстами белыми под ветром одни, шум-гам притихшего простора вкруг них не умолкает. Серо дыханье, и дно на дне так тяжело, оно налито до краев, и веет хворь со всех краев, как тихий ветер, буря наполняет терпеливо тела прекрасные, пока они не станут как те деревья были в шуме-гаме притихшего простора, стоящие одни, как белые персты, беззвучно.