Стихотворения

Хьюз Тед

Ягуар

Обезьяны зевают или смакуют блох, Кролики дико орут или слоняются вдоль решеток, Как дешевые шлюхи, выпрашивая орешки. Утомленные бездельем лев и тигр Неподвижны, как солнце. Кольцо удава Окаменело. В одних вольерах пусто, в других Слышно сопенье из-под прелой соломы. Непритязательные картинки. Но стоит тебе пройти дальше, И ты увидишь клетку, перед которой Стоит завороженная толпа и смотрит — как ребенок смотрит сон — На ягуара, бешено бегущего вслед сверлами своих зрачков, Которые плавит ярость. Он не ради разминки — Глаз счастлив, что слепнет в огне, От ударов крови в мозгу глохнет ухо — Он убегает от решеток, клетка значит для него Не больше, чем убогая халупа для поэта, В его беге — саванны свободы, Мир вращается от толчков его лапы, Горизонты проходят над полом тюрьмы. Перевод: Виктор Райкин

Прочие сетевые

переводы

Первый урок Ворона (пер. Ивана Соколова)

Бог пытался научить Ворона говорить. « Любовь, — говорил он. — Скажи, лю — бовь». Ворон распахнул клюв, и белая акула рухнула в море И пошла ко дну, всё вращаясь, измеряя свою глубину. «Нет, нет, — говорил Бог. — Скажи, лю — бовь. Ну же, давай. ЛЮ — БОВЬ» Ворон распахнул клюв, и вырвались вон и камнем упали Муха цеце, комар и жук-мертвоед — Жировать в своих жертвах. «Последняя попытка, — вымолвил Бог. Ну же, лю — бовь». Ворон дёрнулся, распахнул клюв и отрыгнул Огромную мужскую голову без тела. Бурча и огрызаясь, с глазами навыкате, Она плюхнулась на землю — И прежде чем Бог успел что-либо сделать, Ворон отрыгнул и влагалище, мёртвой хваткой зажавшее шею мужчины. Двое так и боролись в траве. Бог силился их разнять, ругался, рыдал — Ворон сконфуженно смылся.

Подпевка радостному крику младенца (пер. Терджимана Кырымлы)

Она небезупречна Идёт до воды, не дальше Приходит с родовыми схватками В мочках ушей, в подушечках пальцев Идёт с кровью по капиллярам и до кончиков волос До послезвучия голоса Остаётся Даже за жизнью, даже в костях Она приходит напевая она не справляется с инструментом Она приходит слишком хладной остерегается одежды И слишком поздно жмурясь испуганными глазами Когда смотрит в колёса Она приходит неряха в доме не управится Она лишь наводит чистоту Она не экономит ей не хватает Она приходит немая слова не выдавит Она приносит лепестки в своём соку фрукты неочищенные Накидку из перьев звериную радугу Свои любимые меха- вот её речи Она пришла зачем любовная интрижка вот и всё Она бы не пришла будь тут совсем безнадёжно И не плакали бы в городе (Здесь города не было б)

Мысль-лис (пер. Терджимана Кырымлы)

Я представляю: ровно полночь, лес — в нём есть живой транзит опричь часов, две стрелки на нуле, и белого листа, где палец мой скользит. Не вижу звёзд в окне, но нечто, ближе мне, сам мрак, густая плотность ступает в одинокость, хлябь, мягок словно талый снег, нос лиса тычет след, строку; мой взгляд последовал за ним: пробег, прыжок, скачок, вот, снова не сробел, кладя печать что бисер в снег между стволов; виляет тень тонка, — пни, пустошь оминает, — бег длится смелого зверька, — через белынь, всё в точку, дорогу хищным молодым, блестяще, чётко, явился по делам своим, пока, внезапно псиной навоняв, в нору-темну, что в голове, он шмыг. Часы стучат. Глухая тьма окна. Лист отпечатан вмиг.

Малокровик (пер. Бенджамина Ханина)

О малокровик, от гор схоронившийся в горы Израненный звездами, истекающий тенью Глотающий пыль как лекарство О малокровик, малый бескостик, малый бескожик Бороздящий землю птичьим скелетом Пожинающий ветер и молотящий камни О малокровик, бьющий в коровий череп Изгибающий в танце комариные ноги Слоновий хобот, хвост крокодила Выпивший всю свою мудрость, выпивший весь свой ужас У смерти из плесневелой груди Сядь мне на палец, спой мне на ухо, о малокровик

В переводах Павла Урусова

Смеясь

Автомобили сталкиваются и изрыгают детей и багаж — смеясь пароход идёт ко дну отдавая прощальный салют — смеясь самолёт уходит в пике и завершается взрывом — смеясь человеческие конечности взлетают на воздух — смеясь измождённая маска в постели заново открывает боль — смеясь, смеясь метеорит приземляется с изумительной точностью прямиком на коляску с ребёнком внутри глаза и уши упакованы вместе сложены в волосах завёрнуты в ковёр, в обои, перевязаны проводами только зубы ещё стучат и сердце пляшет в своей открытой пещере, беспомощное, на нитях смеха пока разрывные слёзы влетают сквозь двери с дымом и грохотом и вопли оглушают страхом и кости бегут от пытки от которой не скрыться плоти делают несколько шатких шагов и падают на виду но смех всё ещё скачет вокруг в своих сороконогих ботинках ездит на гусеничном ходу не разбирая пути падает

на матрас, молотит ногами воздух но это всего лишь чувство. Наконец-то ему довольно — довольно! Оно медленно поднимается, истощённое, и начинает застёгивать пуговицы, медленно, с долгими паузами, как преступник, за которым явилась полиция.

Папоротник

Папоротника перо разворачивается движением Дирижёра, чья музыка вот-вот прервётся — И, внимая минуте молчания, Земля станцует свой тёмный танец. Мышь ведёт доверчиво ухом Паук вступает в права наследства. И глаз Держит всё мирозданье в узде из слёз. Папоротник Пляшет печально, словно перо На шлеме у воина, что возвращается подземной дорогой В своё царство.

Лисица-мысль

Полуночного мига воображаемый лес: что-то живое движется в тишине, кроме одиноких часов и пальцев моих над белой бумаги листом. За окном мне не видно звёзд: что-то, что ближе и глубже не спеша наполняет собой одиночество и пустоту: холодный, нежный, как тёмный снег, лисий нос обнюхивает чей-то след, глаза направляют движение — тут, и тут, и тут, и тут, и там — аккуратной строкой отпечатки лап ложатся на снег. А сзади тень крадётся, прячется между пней, извиваясь в изгибах тела, пересекающего прогалину; глаз, наливается зеленью и, расширяясь, сосредоточенно, напряжённо, ищет что-то в ночи, пока горячая вспышка — запах лисы — не заполнит полость моей головы. За окном нет звёзд; что-то шепчут часы. На странице остались строчки.

Кровинка

О кровинка, ты прячешься от гор в недрах гор ты ранена звёздами и истекаешь тенью поедая целебную землю. О кровинка, крошечная кровинка без костей и без кожи остов коноплянки — твой плуг ты пожинаешь ветер молотишь камни. О кровинка, ты бьёшься в бычьем черепе танцуешь на комариных ногах играешь слоновьим хоботом крокодильим хвостом. Выросла такой мудрой такой ужасной на затхлом молоке смерти. Сядь мне на руку, спой мне на ухо, о кровинка.

Нарциссы

Помнишь, как мы собирали нарциссы? Никто не помнит, но я помню. Твоя дочь, с распростёртыми объятиями, нетерпеливая и счастливая, Помогала этой жатве. Она всё забыла. Она не может вспомнить даже тебя. И мы продавали их. Это звучит как кощунство, но мы продавали их. Неужели мы были настолько бедны? Старый Стоунман, торговец, С начальственным взглядом, апоплексически красный, (Это был его последний шанс, Он умер во время тех же великих заморозков, что и ты), Он убедил нас и весной Всегда покупал их, по семь пенсов за дюжину, «Обычай этого дома». Тогда мы ещё не знали, хотим ли владеть Хоть чем-нибудь. В основном мы стремились Превращать всё в прибыль. Мы оставались кочевниками — нам ещё были чужды Все наши владения. Нарциссы Были нашей самой удачной сделкой, Случайно найденным кладом. Они просто прибыли ниоткуда И продолжали прибывать, Словно не вырастая из почвы, а падая с неба. Наша жизнь в то время была ограблением нашей удачи. Мы полагали, что будем жить вечно. Не знали, Что нарциссы — это лишь мимолётный Проблеск вечности. Не сумели увидеть Брачный полёт редчайших подёнок — Наших собственных дней! Мы считали нарциссы случайной добычей, Так и не поняли, что это было последнее благословенье. И мы продавали их. Мы трудились над их продажей, Словно наёмники на чьей-то Цветочной ферме. Ты склонялась Под последним в твоей жизни апрельским дождём. Мы склонялись вместе, среди тихих скрипов Трущихся друг о друга стеблей — капли Сотрясали их девчачьи платья, Влажные, ломкие, как молодые стрекозы, Вылупившиеся слишком рано. Мы складывали их хрупкие огни на верстак, Распределяли между охапками листья — Дрожащие листья-лезвия, гибкие, тянущиеся к воздуху, Словно покрытые цинком — Ставили свежесрезанные стебли в воду, Овальные, мясистые стебли, И продавали их, по семь пенсов за дюжину — Раны ветра, спазмы тёмной земли, Лишённые запаха сгустки металла, Пламенное очищение замогильного холода, Будто дышит сам лёд — Мы продавали их на увядание. Они всходили быстрее, чем мы успевали срезать их, В конце концов, мы утонули в них И потеряли ножницы — подарок на свадьбу. С тех пор каждый март они появляются снова Из тех же луковиц, те же Детские голоса оттепели, Балерины, начавшие раньше музыки, Дрожащие на засушливых крыльях года. На всё той же волне памяти Они возвращаются, чтобы забыть тебя, Склонившуюся за дождливой тёмной завесой апреля, срезающую ломкие стебли. Но где-то твои ножницы помнят. Где бы они ни были. Где-то здесь, с широко раскрытыми лезвиями, Апрель за апрелем Погружаясь всё глубже в почву — Как якорь, как ржавый крест.