Стикс
Шрифт:
— У… у меня свечка…
Тогда он дернул Сидорчука на себя, потом резко толкнул вниз, в подвал. Тот загремел по ступенькам.
— Бо-о-ольно!
Осторожно нащупывая ногой ступеньки, спустился сам.
— Сволочь!
В темноте с трудом разглядел шевелящееся тело Сидорчука, ударил его наугад несколько раз и повторил:
— Сволочь!
— Ты… Ты не Ваня. Не Саранский. Тот не бил. Никогда не бил.
— Конечно, нет. Я следователь Мукаев. — Он и сам сейчас в это верил. — Ты зачем меня сюда заманил? Убить хотел?
— Я… Слабый я… убить…
— Давай свою свечку.
Сидорчука он бояться перестал. Нет уж, второй раз голову не подставит. Перебьется господин Сидорчук. Да и бить Илюха не умеет. Отошел, оставив его, зажег свечу, воткнул ее в горлышко пустой бутылки. Поставил это сооружение на какой-то ящик. Света было мало, в подвале сыро, холодно. Земля вокруг словно набухла и теперь выдавливала воду в любые доступные полости.
— Ну, поговорим?
— О чем?
— Сам звал. Какой он, твой секрет?
— Ты кто?
В таком свете тот был еще уродливее, Илюха Сидорчук. Череп вытянутый, узкий, волосики на нем редкие. А взгляд встревоженный, почти безумный. Он вдруг вспомнил Игната Хайкина. Тоже от страха, что ли, перекосило?
— Сказал тебе: следователь Мукаев. Иван Александрович Мукаев.
— Ты врешь. Все время врешь. А я в вас путаюсь.
— Саранский, Иван Саранский, он кто?
— Мой… одноклассник. Друг детства. Вместе росли.
— Он где родился, этот Саранский?
— В Горетовке. То есть в Р-ске, в роддоме. Но в паспорте записано так же, как и у меня: поселок Горетовка.
— Кто его мать?
— Лидия Станиславовна, учительница биологии. Была. Давно. Сейчас ей семьдесят семь лет, давно на пенсии.
— Так. — Ему вдруг ужасно захотелось закурить. Нечего. Это успеет. Повторил: — Так. Значит, Саранский. И что, это тот самый, которому ты все время завидовал?
— Да. Я… Завидовал, да. Ему девочки записки писали, передавали через меня. Он гордый был, Ванечка. Ванечка Саранский, звездный мальчик. Красавчик. А я так себе. Чуха.
— Кто?!
— Кличка. В детстве была. Чуха. Вроде как от Сидорчука, но уж больно обидная.
— А его? Его как звали?
— Никак. Звездный мальчик. Ну, что ты смотришь так? Что?! Я научился подделывать его почерк. Левой рукой все пишут почти одинаково. Я гадости девочкам писал. За него. У меня привычка на всю жизнь осталась. Как бумагу какую сомнительную подписывать, так левой. Чтобы не докопались потом. Всякие там документы, деловые бумаги.
— Так вот почему ты протокол левой рукой подписал!
— Привычка. Сто раз повторяю: не левша я! Не левша! Я только писать.
— Ну, ты сволочь! — Вдруг злость накатила, пузырь внутри закачался, тряхнул Сидорчука изо всей силы.
— За что? За записки? Да ему ж все равно хватило! Хватило. Мне нет. Я Чуха. Через меня только записки любовные передавать. Свидания только через меня устраивать. Я думал, выучусь, добьюсь всего. Славы добьюсь, денег. Урою дружка. А он вдруг, гад, на черном «Мерседесе» приезжает!
— Он… был в армии?
— Был. Ну и что? На МГУ замахнулся, а там таких талантливых пруд пруди. Звездных мальчиков. Ну и загремел в армию. Потом пришел, год санитаром в местной лечебнице подрабатывал, вечерами зубрил. Поступил следующим летом в Первый медицинский.
— Так
— А я откуда знаю?! Врач. Как же. Врачи на таких машинах не ездят. Врач.
Сидорчук хмыкнул скептически.
— А что вообще про него известно, про этого Саранского?
— Кому? Мне? Да ничего. Он, гад, скрытный. Не говорит, откуда деньги берет. Может, бросил свой институт. Какая тут, к черту, медицина!
— А мать? Его мать что говорит?
— Кому? Мне? А она сама что знает? Старуха давно уже из ума начала выживать. Одной ногой в могиле. Денег он ей, конечно, много дает. Я помню, как увиделись с Ванечкой на вечере встречи, в мае месяце, два года назад. У нас такая глупая традиция — встречаться в мае. На праздники, когда целая неделя выходных. Чтоб, значит, и выпить успеть, и опохмелиться. Вот два года назад он и приезжает на своем черном «Мерседесе» Упакован, конечно, по самое больше не хочу. И опять же: «В столице жить грязно, я природу люблю». Коттедж у него под Москвой. А адреса, гад, не дал. Ну, конечно! Зачем ему какой-то Илюша Сидорчук! Это он, гад, подбил меня особняк строить. Ну, не подбил. От зависти я. Мол, тоже не лыком шит. Когда ты пришел ко мне в конце апреля, я было подумал, за кассетой. Обмолвился как-то Ванечке, что есть у меня такая. Он вроде заинтересовался.
— За какой кассетой?
— Снимал я вечер встречи. Заработал малость на своих бычках, ну и видеокамеру купил. Выпендриться захотелось. Заснял я его на «Мерседесе», с сигареткой дорогой в зубах, в модном прикиде. И тут вдруг стук в калитку. Я с объятиями: «Ваня! Дорогой! Давно не виделись! А у меня сюрприз!» Приятные воспоминания двухгодичной давности. Ну и презентовал. А это был следователь прокуратуры Мукаев. Ты то есть. Ты уж извини, что не на «вы». Никак не могу привыкнуть, что вас двое. Да и вместе вроде уже пили. Так что извини. А ты хи-и-трый!
Сидорчук прищурился, погрозил пальцем. И повторил:
— Хи-и-итрый. Зачем тебе кассета?
— Послушай, он какой?
— Кто? — Сидорчук даже вздрогнул.
— Саранский. Иван Саранский.
— Как это? Ну, вот как ты. Лицо, фигура. Если бы я не знал что следователь, и сейчас бы как с другом детства беседовал.
— Что, похож?
— Да, — закивал головой Сидорчук.
— Очень похож?
— Похож. Только меня тогда, в апреле, Илюхой назвал. Ванечка Саранский никогда бы не сказал «Илюха». «Илюша». Он такой. И бить бы не стал. В спину толкать не стал бы. И водку он не трескал. То-то я удивился. А потом обрадовался: и он стал, как мы все. Дурак. То есть я дурак. Обознался. А так: похож.
— Похож настолько, что ты перепутал и убил его вместо меня?
— Я?! Убил?! Кого это я убил?!
— Послушай меня. Внимательно очень послушай. Недавно в Горетовке нашли труп. Мужчины высокого роста. Примерно моего. Он здорово обгорел. Но я догадываюсь, кто это. Ты его убил, да?
— Что ты, что ты, следователь! Что ты! — Сидорчук даже руками замахал. — Что ты!
— Но ты же хотел? Так? Когда понял, что ошибся, решил убить. Так?
— Я только газом хотел травануть. Газом. Мне сказали, он память отшибает. Греха на душу не возьму, нет! Что ты, следователь