Сто лет пути
Шрифт:
Что, как пришел он вовсе не разговаривать, а убивать? По всей России то и дело убивали, служили заупокойные службы, писали об убийствах в газетах и продолжали убивать. Кажется, это называется революционным террором и в только что созванной государем Думе об этом много говорят, среди депутатов есть и священники…
«Матушку жалко, — подумал отец Андрей. — Совсем молодая, славная. Ее-то за что?»
— Батюшка, — молодой человек сделал шаг вперед, и отец Андрей на секунду прикрыл глаза, ожидая, что тот сейчас достанет из шапки
Отец Андрей коротко вздохнул, чувствуя, как колотится сердце, оглянулся на дом — только б матушка не вышла позвать его! — и сказал, стараясь, чтоб звучало поспокойнее:
— Посидимте здесь?
— А здесь безопасно?
— Бог с вами, что за опасности?
Отец Андрей повернулся к студенту спиной, — это было трудно сделать, — дошагал до стола, уселся, нащупал на груди крест и сжал его для укрепления духа. Студент еще немного помедлил, вытянул шею, как будто высматривая что-то в сумерках, подошел и сел далеко, на другом конце стола.
— Как ваше имя?
— Борис. Впрочем, это не имеет никакого значения! Я… у меня важное дело.
— Именно ко мне? — уточнил отец Андрей.
О том, что в картузе у студента может быть бомба, он старался не думать, но думал только об этом.
— Я вас слышал в церкви, — заговорил студент. — Вы об убийствах говорили и о том, что церковь все грехи прощает…
— Господь прощает, — опять поправил отец Андрей. — И не об убийствах я говорил, а о том, что жизнь насильственно забирать у существа человеческого — великий грех и преступление.
— В это я не верю, — нетерпеливо сказал студент и выложил свою шапку на стол. По всему видно, нет там бомбы. Или есть?.. — Разве это преступление, если оно совершается во имя народа, во имя целей, которые в будущем дадут счастье тысячам и десяткам тысяч! И все, что стоит на пути к этой великой цели, должно быть сметено и уничтожено. Это же так понятно.
— Совсем не понятно, — признался отец Андрей. — Как же светлая цель, да еще счастье какое-то могут быть достигнуты через насильственную смерть и горе?
— Да, но на одной чаше весов горе одного семейства и близких убитого сатрапа, а на другой — счастье и свобода целого народа!
— Так ведь никак нельзя одно купить или обменять на другое, — отец Андрей тихонько погладил крест, самого главного своего защитника и помощника. — Как же это?.. Убивать одних для других? Где тут смысл? Где светлая цель?
— Вы не понимаете! Убиты будут десятки, может, сотни, а счастье получит весь народ.
— Да вы бы хоть спросили весь народ, какое счастье ему надобно, в чем оно для него заключается. Вы, насколько я могу судить, студент?
— Бывший, — отмахнулся гость со злобой. — Выгнали с курса. За революцию.
То, что молодой человек из «неблагонадежных», было очевидно, но покамест отец Андрей не мог взять в толк, зачем революционер вечером залез к нему в садик. Об идеях
— Стало быть, вы образованный человек, в устройстве мира понимаете. Должно быть, в гимназии исторический курс изучали. Разве же перемены к лучшему наступают от того, что чья-то воля берет на себя переустроить жизнь на свой лад? От этого бунт наступает, смута, а радости и света никаких. К свету и радости полагается идти маленькими шажочками, постепенно, осмысленно, да при этом стараться ничего вокруг не повредить, не задеть, не испортить. Господь мир создал таким прекрасным, за что ж его рушить и кромсать?
— Рушить и кромсать требуется тех, кто мешает разумному устройству! А Господь ваш устроил неправильно! Так не может быть, чтоб одним все, а другим совсем, совсем ничего! Только тупая работа от рождения до смерти, нищета и болезни.
Отец Андрей вздохнул. Он часто об этом думал.
— Вот и требуется постепенное движение, — сказал он тихо. — Зачем же еще больнее-то делать, если и так везде больно?
— Без боли ничего не выйдет. Гнилой зуб удалять тоже больно, однако ж приходится, потому что с ним жить невыносимо.
— Так ведь если с зубом вместе всю голову удалить, жить и вовсе невозможно станет, в ту же минуту конец придет, как удалишь-то ее. И никакие перемены не потребуются, ни к добру, ни к худу, и одна дорога — на погост.
Помолчали.
В саду становилось холодно, со стороны реки налетел сырой, резкий ветер, какой бывает только в мае и только на Балтике. Студент на том конце стола ссутулился и поник — черная тень. Отец Андрей молчал, не торопил. Понятно было, что появление его неспроста и предвещает какие-то важные, если не грозные события.
— И Дума! — вдруг воскликнул студент. — Все не так, все неправильно! Избирательный закон плох, труден, не разобраться. Гражданские свободы опять только пообещали и не дали. Один дворянский голос приравняли к сорока пяти рабочим!
— Дайте срок, все изменится. Это только начало. Государь решился на столь серьезный шаг…
— Да чтоб ему раньше решиться, государю-то! — перебил студент с силой. — Тянули, тянули и опять на полдороге бросили, не вытянули! Сколько раз в русской истории так было — решатся на реформы, а потом перепугаются и давай пятиться. Лучше б тогда и не сулили, и надежд не внушали. Пустая говорильня!
— Помилуйте, разве так? Еще несколько месяцев назад в России о парламенте только мечтали, да и то самые горячие головы, а нынче вокруг Думы вся общественная жизнь сконцентрировалась.
— Вы верите в возможность перемен без крови? — вдруг спросил студент и взялся обеими руками за столешницу так, что тяжеленный стол покачнулся. — Верите, что Дума чего-то добьется? Что пустословие перейдет в дело?
Отец Андрей не видел лица собеседника, а ему важно было увидеть. Он понимал, что это вопрос наиглавнейший — с кровью или без крови.