Сто миллионов лет и один день

Андреа Жан-Батист

Джио качает головой, иронически улыбается. Петер обиженно опускает куклу.

— Но это правда. Я в газете читал. Ничего не придумываю.

Пожатие плечами, неторопливый местный говор.

Умберто:

— Может, и вправду так было, только нет здесь никакой загадки.

— Разделись почти догола при температуре минус сорок!

Вот она, третья стадия переохлаждения. От описания которой избавил нас Джио. Парадоксальное раздевание. Мышцы расслабляются, кровь резко приливает к периферии тела. Ощущение сильного жара. Температура падает до двадцати восьми градусов, а жертва

раздевается. И, обливаясь потом, замерзает насмерть. Это царство галлюцинаций, безумный опиумный бред, кома. Спасать уже поздно: разум слишком далек, чтобы его можно было вернуть.

— А откуда тогда увечья? Они ж не от холода!

— Хищники. Вороны, лисы. Демона в твоей истории не больше, чем в штанах у папы римского.

В тот вечер Петер ушел спать не попрощавшись.

Ситуация была достаточно тяжелой и без выпадов Юрия и его мрачных историй. Когда мы на следующий день шли вместе на работу, я постарался, как мог спокойно, урезонить Петера:

— Твои знания чрезвычайно нам полезны. И я высоко ценю тебя как человека, правда... Но мы должны быть командой. Нам нужно собрать воедино все силы, а эта твоя кукла не...

— Я не могу приказывать Юрию, что говорить, а что нет. Извини.

Мне уже его юмор стоял поперек горла.

— А для тебя это все — игра?

— Нет. Это ад. И раз уж я решил ради вас остаться в этом аду, то я попрошу вас, дорогой Стан, хотя бы не трогать Юрия.

Я ткнул его пальцем в грудь. Чуть сильнее — и он бы упал.

— Никто тебя не заставлял возвращаться. И никто тебя здесь не держит.

Петер открыл было рот, его взгляд заводной мышью метнулся к Умберто. Он пожал плечами:

— Да. Никто.

Он опустил голову и канул в холодном воздухе, шаг за шагом уходя по следу, которому не было конца.

Стычка с Петером, стычка с Умберто, поводы ничтожны: пальцы задубели и что-то не удержали, нога не туда ступила, кто-то кого-то задел — извини, я нечаянно, — вечно ты лезешь под руку, черт, опрокинул кружку, полчаса воду грел,—сказано же, извини, — что тебе еще надо? — все-все, оба успокоились, конечно, мы все устали, — еще б не устать, ищем иголку в стоге сена! — ах, значит, иголку в стоге сена! — не нравится — скатертью дорога, никто вас не держит, — нет, я сказал, не подумав, — Джио молчит, он всегда молчит, только и делает, что молчит, — мы понемногу успокаиваемся, не смотрим друг на друга, не глядя передаем ледоруб, потом в какой-то момент все неизбежно начинается сначала, — ты что, не мог аккуратней? полсугроба мне на ботинки уронил, все уделал, — а ты не догадывался, что в горах бывает снег??? — и все по-новой, зимний реквием по дружбе под громкий треск ледника.

Напрасно я не вспомнил, что могу убить человека.

Еще всего два дня — и мы попадем в пещеру. Джио подтвердил, что погода должна стоять ясной, он уверен. Мы уйдем счастливыми или несчастными, богатыми или бедными. В любом случае мы узнаем.

Наш костер в этот вечер — настоящий пожар, фейерверк, прощание с горами. Промежуточный лагерь разобран, мы снова на базе в ожидании отхода. Джио провел последние два дня, обивая крючьями и обвязывая веревками ледовый каскад, который покрывает первые ступеньки железной тропы. Я надеюсь,

что с его помощью смогу преодолеть их, в противном случае...

В противном случае — ничего. Значит, нечего и думать. Я далеко, — пытаюсь вспомнить, как все начиналось. Я не могу войти в пещеру без того воодушевления, которое вело меня к ней, иначе это такое же кощунство, как войти в церковь голым. Как ее звали, ту девочку, что рассказала мне о Леучо и его драконе? Даже не помню, спросил ли я ее имя. Луиза? Джульетта? Это было пять лет назад. А так давно.

— Если б вы знали, Стан, каких только офицеров я в армии не насмотрелся.

Оседлав левую руку Петера, Юрий сверлит меня взглядом. Я так и не смог понять, как немец добивается такого разнообразия мимики у своей куклы.

Юрий задумчиво разглядывает меня, почесывает щеку трехпалой рукой. Пронзительный голос идет из тельца, губы Петера совершенно неподвижны.

— И притом, что мы с вами не всегда и не во всем согласны, я должен признать, что вам отлично подошла бы роль генерала.

Я не выдержал и отвел глаза, но тут же снова посмотрел на куклу, обескураженный комплиментом.

— Вы прямо образцовый генерал, да. Пехота проливает кровь, а вы сверлите дырки под медали.

И тут я допустил ту самую ошибку, от которой давно предостерегал нас Джио. Что тому виной — запредельная усталость, загадки психики, злой дух, рыщущий на подступах к костру? Не суть. Я вскочил и бросился к Петеру.

Он тоже встал, сделал шаг назад и оступился, но удержался на ногах. На его лице был детский страх, звериный испуг, который сразу остановил меня. Затем, как это часто бывало в последние дни, в глазах Петера вспыхнул вызов. Он поднял дрожащие кулаки — кулаки ребенка, не готового к настоящей мужской жизни и не смеющего в этом признаться.

Я не мог его ударить. И тогда я в гневе сорвал с его левой руки Юрия и бросил в огонь.

Кукла шлепнулась в пламя. Петер пискнул, как раненый зверек, и кинулся было за ней, но Джио и Умберто удержали его. В тот вечер костер у нас был скорее масляный, чем дровяной, то есть смертельно опасный огонь, который липнет к коже, едва придвинешься. Марионетка вспыхнула сразу.

Я видел, как вытекли ее глаза, как волосы вспыхнули оранжевым нимбом, который охватил все тело и превратил его в пепел. Юрия не стало меньше чем за минуту.

Джио и Умберто отпустили Петера. Он заглядывал нам в глаза, одному за другим, с таким смятением, что я уже не понимал, что это — ненависть или изумление. Его взгляд остановился на мне, и я напрягся, готовясь к атаке.

И тут он расплакался. Он рыдал так, как не рыдал при мне никто и никогда в жизни, даже мать, — до громкого бульканья соплей, до содрогания плеч. Ночь притихла, слушая его горе. Он встал на колени перед костром и задрал ко мне свою цыплячью голову весом в тонну.

— Я не ушел из семинарии...

— Что-что?

— Меня выгнали... Вместе с Юрием.

— Петер...

— Вы такой же, как они. Вы сжигаете то, что вам непонятно.

У меня не хватило духу взглянуть на остальных. Я ушел к себе в палатку, изо всех сил раздувая в душе тлеющий гнев. Петер просто довел меня, он получил по заслугам.

Разве не так?

Я долго не мог уснуть. Снаружи трещал мороз, пытался проникнуть в малейшую щель. Среди ночи вдруг пала ватная тишина. Шел снег. На этот раз я принял новость с облегчением. Что лучше, чем слой снежка, запорошит грифельную доску, сотрет каракули и следы мела, нерешенные задачи и невыученные уроки? На рассвете можно все начать с нуля.