Сто шесть ступенек в никуда
Шрифт:
Я скрыла свою радость. Зная, что Козетта очень отзывчива к желаниям и тайнам других и что она с готовностью примет любой мой план, касающийся судьбы репродукции, я все равно представляла, как портрет — в рамке из нержавеющей стали, изготовленной ремесленником с Кенсингтон-Парк-роуд — висит на стене гостиной, и его демонстрируют всем гостям.
— Купим открытку, — решила Козетта. — Знаешь, у меня было похожее платье, сшитое специально для бала в Челси. Я должна была изображать леди Джейн Грей. [39] Интересно, влезу ли я в него теперь?
39
Королева
Однако Козетте не удалось найти открытку с Лукрецией Панчатики. На следующее утро, пока она спала, я сама пошла в магазин, купила репродукцию картины Бронзино, тайно привезла домой и долгое время прятала.
9
Я стояла перед уменьшенной копией этого портрета, когда позвонила Белл.
Долгое время репродукция лежала в ящике стола, купленного для меня Козеттой. Я вставила ее в рамку, как только смогла позволить себе такие вещи, и повесила в спальне. Если Козетта ее и видела, то не обмолвилась ни словом. Незадолго до убийства я сняла картину и снова спрятала, но не собиралась от нее избавляться, и она всюду путешествовала со мной, сначала в квартиру на Примроуз-Хилл, когда был продан «Дом с лестницей», потом в Хэмпстед, где она опять висела на стене, потом на год или два в Кембридж на время моего недолгого брака, потом опять в Лондон в этот дом в Хаммерсмите. Не считая себя суеверной, я тем не менее стала связывать присутствие картины на стене с грядущими неприятностями.
Все плохое в моей жизни — кроме одного — уже случилось, но я тем не менее убрала картину в ящик стола. Однако три дня назад сняла со стены кабинета плакат Ройтера в рамке и повесила вместо него Бронзино. Прошло много лет с тех пор, как я смотрела на него в последний раз, и теперь среди буйства красного, черного и золотого заметила то, на что не обращала внимания прежде, например, что на руках украшенной драгоценностями Лукреции всего одно кольцо, перстень с очень темным камнем, возможно даже гелиотропом. Ее волосы, что бы ни утверждал Генри Джеймс, на самом деле были не рыжими, а цвета темной бронзы. Конечно, он говорил просто о Бронзино и о бледной рыжеволосой даме, а не об этом конкретном портрете, и он прекрасно знал, сколько людей позировали перед Бронзино и что флорентийский маньерист считался мастером аллегорий. Глядя на картину, я, конечно, вспоминала не только саму Белл, но и другие подробности нашей жизни, когда Козетта владела «Домом с лестницей», вспоминала об интересе Белл к «Крыльям голубки», о ее странном желании услышать сюжет книги, узнать о заговоре.
Я уже собралась звонить сама. Думала, наберу номер, начинающийся на шесть-два-четыре, и выйду, наконец, из того пропитанного страхом тупика, в котором находилась последнюю неделю — прошла уже почти неделя, — положу конец сомнениям, перестану тянуть время, убеждать себя, что звонить еще слишком рано или уже слишком поздно, что ее, наверное, нет дома, что нужно еще немного подождать, и завтра будет самый лучший, самый подходящий, предначертанный судьбой день. Своим спокойным, безмятежным взглядом Лукреция — не «красивая в своей печали» и уж точно не «мертвенно бледная» — возвращала мне самоуважение, своими большими, ясными глазами она смотрела мне прямо в глаза, и теперь я видела ее сходство не только с Белл, но также с юной Козеттой со старых фотографий, и в эту секунду зазвонил телефон.
Мне и в голову не пришло, что это может быть Белл. Когда я сняла трубку, она произнесла лишь: «Алло», — но у меня ни на секунду не возникло сомнений, чей это голос. Мое молчание объяснялось оцепенением, шоком, который я испытала, даже несмотря на то, что была подготовлена, несмотря на то, что видела Белл и знала, что она спрашивала обо мне.
— Это
— Знаю, — ответила я. — Да, знаю. — Я села, вдруг почувствовав, как навалилась усталость. И только через несколько секунд поняла, что закрыла глаза. — Я тебя видела. Пошла за тобой, но ты исчезла.
Белл никогда ничего не объясняла, если не хотела, никогда не извинялась. Только гораздо позже я поняла, что Фелисити Тиннессе позвонила ей и передала, что я хочу с ней поговорить.
— Хочешь встретиться? — спросила она.
Вот почему я сижу здесь и смотрю на нее через всю комнату, которая очень похожа на комнату в доме Уолтера Адмета, где я впервые осталась с ней наедине. Здесь есть кровать с грязным белым хлопковым покрывалом, стол, плетеное кресло, пара чемоданов, а также пара ящиков из-под чая. В этот теплый весенний день Белл открыла окно, но в комнату не проникает свежий ветерок из Риджент-парка, а за окном нет платанов и георгианских террас. Дом буквально прижат к железнодорожному мосту, причем стоит так близко к нему, что свет практически не попадает на фасад; задние комнаты, такие, как эта, выходят на свалку. Белл говорит мне, что после освобождения из открытой тюрьмы, где она отбывала последний год своего срока, ее обязали поселиться в общежитии. Потом инспектор системы «испытания» подыскала для нее комнату. Эта женщина также нашла ей работу. Приступать нужно на следующей неделе, и владельцу магазина, где она должна работать, все о ней рассказали.
— Не уверена, что справлюсь, — говорит Белл, и я не знаю, потому ли это, что раньше она практически никогда не работала, или потому, что ездить нужно не куда-нибудь, а в Уэстборн-Гроув, а она не говорит.
Внешне Белл очень изменилась, хотя по-прежнему осталась стройной и прямой, голова на длинной шее все так же высоко поднята. Волосы у нее сделались стального цвета, огрубели от седины. Сеть морщинок на лице напоминала растянутую паутину, и я вспомнила, что писал Генри Джеймс о портрете Милли Тил: «лицо… которое, прежде чем поблекнуть от времени, имело фамильное сходство само с собой».
Белл одета во все черное, юбку и нечто вроде туники, которая кажется просто куском ткани с отверстием для шеи посередине и зашитыми боками, и сандалии; чулок нет, а ее ноги стали очень худыми. Я еще не дотрагивалась до нее, не пожимала руку, не целовала. Среди моих чувств преобладают растерянность, жалость и любопытство. Смогу ли я привыкнуть к ней? Смогу ли я когда-нибудь спокойно сказать себе, что это Белл?
Я позвонила в дверь, Белл впустила меня, провела наверх и, закрыв дверь, спросила. Все эти годы она помнила.
— Ты уже в безопасности?
Я была ей бесконечно благодарна. Для меня этот вопрос стал величайшим проявлением доброты, лучше любого подарка, даже самого дорогого.
— Приближаюсь к последней черте, — ответила я.
Белл кивнула. Я еще не видела ее улыбки.
— Я часто думала об этом, — сказала она. — Мне хотелось знать.
Она много спит. Белл сказала мне, что не могла спать в тюрьме, и после освобождения — прошло больше двух месяцев, прежде чем она отважилась позвонить Фелисити, — спит всю ночь и еще полдня.
— Вот почему я не уверена, что справлюсь.
«Я не работаю и не собираюсь, — однажды сказала она. — Я больше никогда не буду работать».
В тот вечер, когда я ее видела, Белл ходила на прием к врачу в районе Шепердс Буш. На обратном пути вышла из метро, чтобы взглянуть на магазин, в котором должна была работать, а к моменту моего появления скрылась за дверью табачного киоска на Квинсвей. В семидесятые годы мы почти все отказались от сигарет, но Белл до сих пор курит. Живя на социальное пособие, она вынуждена отказывать себе в еде, чтобы покупать сигареты. Ее одежда и волосы, эта комната — все пропахло дымом, точно так же, как в доме Адмета, но тогда мы все были прокуренными и не замечали этого.