Сто страниц чистой мысли

Представление о «законах истории» – не просто заблуждение, а кровавое заблуждение, которое обошлось человечеству в десятки миллионов трупов. Парадоксальным образом, адепты философско-исторических гипотез, претендовавших на познание законов исторического развития, никогда не полагались на «объективное» исполнение этих законов; но, убежденные в том, что владеют ключами к истории, они «подстегивали» и «направляли» историческое развитие, воздвигая могучие государства на горах трупов. Горделивые сооружения, предназначавшиеся в теории для того, чтобы освободить людей, на практике превращались в гигантские тюрьмы.

Исторический

детерминизм был дорогостоящей и кровавой фантазией. Но сегодня мы наблюдаем конец эпохи всех утопий, в том числе и идеи истории как феномена, развитие которого известно заблаговременно. Современным историкам нечего сказать, куда мы идем, они видят впереди только тьму, неизвестность. История непредсказуема, потому что ее движущая сила – человек – воплощенная непредсказуемость.

И вряд ли случайно, что одновременно с тем, как улетучилась предполагаемая разумность истории, в точных и естественных науках вновь ожили старые понятия случайности и непредсказуемости.

По большому счету, мы все уверены только в одном, что где-то впереди человечество ожидает всемирная катастрофа. Ирония истории: представления о будущем атеистического, «разумного», «научного» человечества – эсхатологичны и в сущности мало чем отличаются от переживаний средневековых людей, живших предвкушением ужасов Апокалипсиса тысячного года.

Остается надежда: люди Средневековья надеялись пережить Апокалипсис в жизни вечной, мы – не дожить до него.

Ложная (или ложно понятая) самобытность оформилась у нас как течение общественной мысли со времен славянофилов. Так, Константин Аксаков – неглупый и очень благородный чудак николаевской Москвы – красноречиво разоблачал западноевропейскую цивилизацию: «Запад весь проникнут ложью внутренней, фразою и эффектом: он постоянно хлопочет о красивой позе, картинном положении. Картинка для него все… Нет, свобода не там. Она в России».

Это писал подданный Николая I, пять лет боровшийся за право ношения бороды, но так и не добившийся этого права – бороду пришлось сбрить. И однако же, он не менее серьезно восхвалял свою свободу, чем коммунисты – свободу советских выборов с одним кандидатом.

Славянофилы были демократы по убеждениям и любили народ. Достаточно напомнить одно знаменитое определение того же Константина Аксакова: «в публике – грязь в золоте; в народе – золото в грязи». Какая цена была в жизни их демократизму, другой вопрос. Л.Н. Толстой со своей холодной усмешкой рассказывал, что цену эту он постиг однажды из следующего небольшого эпизода: он шел по Арбату, в обычном крестьянском платье; ему встретился проезжавший на лихаче вождь славянофилов И.С. Аксаков. Толстой поклонился, Аксаков бегло оглянул его и не счел нужным ответить: в старом мужике он не узнал графа Толстого. Грязь в золоте не удостоила поклона золота в грязи.

Незадолго до вступления на престол Александра II Константин Аксаков представил ему записку, озаглавленную «О внутреннем состоянии России». Многие его наблюдения удивительно актуальны и наводят на грустные размышления о «вечных русских вопросах». «Современное состояние России, – писал К. Аксаков, – представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью. Правительство, а с ним и верхние классы, отдалилось от народа и стало ему чужим. И народ, и правительство стоят теперь на разных путях, на разных началах… Народ не имеет доверенности

к правительству: правительство не имеет доверенности к народу. Народ в каждом действии правительства готов видеть новое угнетение; правительство постоянно опасается революции и в каждом самостоятельном выражении мнения готово видеть бунт… и на этом-то внутреннем разладе, как дурная трава, выросла непомерная, бессовестная ложь, уверяющая во всеобщем благоденствии, обращающая почтение к царю в идолопоклонство, воздающая ему, как идолу, божескую честь… Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно, до чего дойдут. Всеобщее развращение или ослабление нравственных начал в обществе дошло до огромных размеров. Взяточничество и чиновный организованный грабеж – страшны… Это сделалось уже не личным грехом, а общественным; здесь является безнравственность самого положения общественного, целого внутреннего устройства».

Но из этого беспощадного анализа Константин Аксаков какой-то непостижимой логикой вывел следующие тезисы:

«I. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя и государствовать не хочет.

II. Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограниченную власть государственную.

III. Взамен того, русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа.

IV. Государственная неограниченная власть без вмешательства в нее народа, – может быть только неограниченная монархия.

V. На основании таких начал зиждется русское гражданское устройство: правительству (необходимо монархическому) – неограниченная власть государственная, политическая; народу – полная свобода нравственная, свобода жизни и духа (мысли и слова). Единственно, что самостоятельно может и должен предлагать безвластный народ полновластному правительству, – это мнение (следовательно, сила чисто нравственная), мнение, которое правительство вольно принять или не принять».

От этой самобытности, по правде сказать, воротит с души. Но, похоже, что Аксаков в самом деле подметил важную черту нашего общественно-политического быта. По всей видимости, сегодня мы переживаем новый этап славянофильства, когда все пять пунктов аксаковской записки вновь приобрели необыкновенную актуальность.

Величайшие события и важнейшие перемены, как правило, приходят в мир незаметно.

Из множества примеров выберу три. Два из них я вычитал у Борхеса.

По свидетельству Аристотеля, Эсхил совершил с виду простую театральную реформу: он всего лишь «увеличил с одного до двух количество актеров».

Как известно, драма зародилась из религии Диониса. Первоначально лишь один актер – в черном или пурпурном облачении и в огромной маске – делил сцену с хором, составленным из двенадцати человек. Драма была культовой церемонией и, как всякое ритуальное действо, рисковала остаться вовеки неизменной. Вероятно, так бы и случилось, если бы однажды, по воле Эсхила, на сцену не вышел второй актер. Он привнес с собой диалог и бесконечные возможности взаимодействия характеров. Следовательно, тем весенним днем, примерно за пятьсот лет до христианской эры, за спиной этих двух неизвестных нам актеров замаячили тени Шекспира, Мольера, Островского, Бернарда Шоу – словом, вся мировая драматургия.