Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

СУМЕРКИ 

Окровавленные закатом крыши. Малиновый по холмам воротник. В оранжевой эмали реют мыши, И где­то песен плещется родник. Ave Maria слышится всё тише, И далеко умчался мой двойник, Ракетою взвивается всё выше Он в бездну синюю, – а я поник. Я с сердцем, беспощадно сжатым в клещи, Сижу, в безбрежность устремляя взор, И кажется мне в раскаленной пещи Уже сгорающим земной позор, И голос родины,

такой зловещий, Не слышится из­за потухших гор. 

АГРАФ 

Меж пиний почерневшими кораллами Аквамарины дремлющих долин. Меж сердоликами червонно­алыми Пылающий спускается рубин. И тихо­тихо черными кинжалами Грозятся кипарисы у вершин. Цикады оглашенными хоралами Царя мирских напутствуют глубин. Ты руку подняла и, тоже алая, С восторгом вдруг произнесла: Смотри! И мысль явилась у меня удалая: В аграф, какой не видели цари Микен, собрать сокровища немалые Вечерней Эос. Вот они. Бери! 

НОКТЮРН 

По синему разбрызгана брокату Вселенной лихорадочная ртуть. Луна посеребрила всё по скату. Несут кого­то. Тени. Шепот. Жуть. Кто почести оказывает брату, Что свой последний совершает путь? Ученики ль идут вослед Сократу, Познавшему в Элизиуме Суть? Нет, это прах безвестного колона С тупым, неповоротливым мозгом, Но перед тайною земного лона Мы все склоняемся, как пред врагом, Как дивная коринфская колонна Под неуклюжим скифа сапогом. 

УЛЕЙ 

Ты видела ль, как в рамочные соты Заделывают выброженный мед Амврозии мохнатые илоты? Так, человека перезревший плод На колумбария подняв высоты, Ячейку цементует наш кустод. Там мед душистый, символ красоты, Здесь тлен земли непрошеных господ. Но так ли это? Глянь! Над Camposanto Причаливает облачный челнок… И вот уж за серебряные ванты Душ обвивается живой венок, И беспрерывные идут десанты На Рая нежно зыблемый песок. 

AVE MARIA 

Что невесомей белоснежной шали, Арахнэ сотканной в горах Ангоры? Что дымчатей Louis Quatorze эмали Иль Фрагонаровых фантасмагорий? Что гармоничней кружевной детали В подножном мире услаждает взоры? Что в зарубежные уносит дали Скорей Мойсея заповедной торы? Глянь в час заката в книгу голубую Развернутых в полудремоте гор! Ave Марийное в них аллилуйя! Всё, всё забудь, страданье и позор! Уста с устами слей для поцелуя, В мистический влиясь вселенной хор! 

НОЧЬ 

Зелено­синий занавес из плиса С волнистых гор угрюмой бахромой. Мечи

вознесенные кипарисов, Кого­то поджидающих на бой. Сияние алмазовых нарциссов, Разбросанных с безумной щедротой. Луна – серебряная абатисса. Загадочность. Безмолвие. Покой. Две тени по кладбищенской дороге Ползут меж черной паутиной дрока, Беседуя вполголоса о Боге. И две души, два мировые ока, Слиянные в божественной эклоге, Уносятся далеко, так далеко! 

ЛИТАНИЯ 

Зеленое зыбится море пиний Несметной ратью храмовых свечей. С холма на холм в безбережности синей Волнующий сознанье мавзолей. И мы со дна его зеленых скиний, Вдоль кипарисов пасмурных мечей, Взвиваемся в лазоревый триклиний Чрез чистых звезд алмазовый ручей. Нас только двое, атомов влюбленных, Рукой бесстыдной жизни оголенных, Но до конца доволочивших крест. Пусти нас, Эросом Твоим спасенных, Пусти нас, красотою окрыленных, Пусти на Рая золотой насест! 

ПИНИЯ 

Как канделябр из красного гранита С зелеными свечами, в гроты синие Подъемлется в скале из сиенита Громадная сияющая пиния. И снова сиракузской Афродиты Певучие мне вспомнилися линии, И я, алтарные обнявший плиты, И меж колонн свирепые Эриннии… В безгрезный я порвал свои оковы, В чудовищный пророчествовал век. Богов последних доваял Канова, А я в пустыне создающий грек, Монах­затворник я средневековый, Готический по думам человек! 

ПОЛЯРНАЯ ЦАРИЦА 

Пышет зноем. Серебристым глазом Упоенная мигает даль. Кипарисы по горящим вазам – Черная по золоту эмаль. Небо, упоенное экстазом, Серебристо­голубая сталь, И прошедшего по крайним фазам В нем серпочка лунного печаль. Бедная полночная сестрица, Божия лампадка, заблудиться Как могла ты в полудне жестоком? Но не так ли за кровавым роком, Убиенная мечом широким, Побрела Полярная Царица! 

МУРЕНА 

Всё чаще смерть, как черное виденье, Суфлирует мне что­то из­под сцены, И опротивело мне это бденье Прожорливо виющейся мурены. Вот, вот опять несносное шипенье Я слышу из волнующейся пены, И черная спираль в одно мгновенье Взвилась со дна на бьющиеся вены. – Довольно, братец! Наигрались в прятки С тобой давно мы. Песни, пляски, битвы – К чему они? На илистой кроватке На лезвее плясать не будешь бритвы! Протягивай израненные пятки, Шепчи заупокойные молитвы!