Столица

Синклер Эптон Билл

— Да ну тебя, Чарли, убирайся к черту!

Когда наконец комедия кончилась, Монтэгю отвел одного из присутствовавших мужчин в сторону и спросил, что он об этом думает. Тот ответил с удивлением:

— Бог ты мой, неужели вам никто не рассказывал о Чарли Картере?

Оказывается, Чарли был одним из представителей «золотой молодежи», скандальным героем Тендерлойна [11] , снискавший себе своими «подвигами» сомнительную славу во всех газетах.

После того как лакеи спровадили Чарли в спальню, кое-кто из мужчин устроился у камина, потягивая пунш и вспоминая о самых нашумевших приключениях юноши. Монтэгю внимательно слушал.

11

Район увеселительных заведений в Нью-Йорке.

Чарли

исполнилось двадцать три года. Десяти лет он осиротел. Отец оставил ему в наследство восемь или десять миллионов долларов, назначив его опекуншей бедную и придурковатую тетку. Чарли совершенно с ней не считался, делал все, что ему было угодно. В двенадцать лет он стал заправским курильщиком и познал толк в винах. Когда его отправили учиться в дорогую частную школу, он взял с собой целые чемоданы папирос, однако из школы вскоре удрал в Европу, чтобы завершить свое образование в парижских публичных домах. Затем он вернулся домой и стал завсегдатаем кабаре и мюзик-холлов. Возвращаясь однажды в три часа утра после очередной попойки, он прошел сквозь стеклянную витрину; газеты подхватили этот случай, и вот перед Чарли открылись новые перспективы — погоня за славой; повсюду, куда бы он ни шел, за ним следовали газетные репортеры и толпы зевак. Он таскал с собою толстые пачки кредитных билетов и раздавал по сто долларов чаевых чистильщикам сапог; однажды за один только вечер он проиграл в покер сорок тысяч долларов. А как-то среди лета устроил пирушку с рождественской елкой, украшенной драгоценностями, на которую пригласил весь полусвет; затея обошлась в пятьдесят тысяч долларов. Но самую большую сенсацию вызвала его затея построить подводную яхту и до отказа набить ее хористками.

Время от времени Чарли исчезал на целые сутки; он забирался в какой-нибудь ночной клуб и, как свинья в грязи, барахтался в шампанском.

Монтэгю прекрасно понимал, что брат не мог не знать обо всем этом. А ведь он не сказал ни слова! И только потому, что Чарли, когда ему исполнится двадцать пять лет, должен получить восемь или десять миллионов!

Глава девятая

Утром они вместе с другими гостями вернулись в город поездом. Чарли с его автомобилем ждать не стали — в понедельник открывался оперный сезон, и подобного события никто не мог пропустить. Здесь общество должно сверкать во всем своем великолепии, такой выставки драгоценностей не увидишь во всем мире.

Генерал Прентис с супругой начали уже принимать в своем городском доме. Монтэгю были приглашены к ним на обед, а затем — в оперу. В половине десятого Аллеи вошел в одну из многочисленных лож театра, расположенных в форме огромной подковы. В них сидело несколько сотен самых состоятельных людей столицы. Над балконом шел еще один ярус лож, а над ним три галереи. Внизу, в партере, сидело и стояло больше тысячи людей. На большой сцене разыгрывалась под аккомпанемент оркестра какая-то сложная драма, действующие лица которой не говорили, а пели.

Монтэгю очень любил музыку, но ему еще ни разу не доводилось слышать оперу. Когда он вошел, только начался второй акт; он сидел словно зачарованный, вслушиваясь в восхитительные мелодии. Миссис Прентис все это время разглядывала сквозь украшенный драгоценными камнями лорнет публику, сидевшую в других ложах, а Оливер не умолкая болтал с дочерью Прентисов.

Но когда окончилось действие, Оливер, выйдя с ним из ложи, прошептал:

— Ради бога, Аллеи, не строй из себя такого дурака.

— В чем дело? — спросил брат.

— Ну что подумают люди, когда увидят, как ты сидишь словно одурманенный!—воскликнул Оливер.

— А что же тут такого?—рассмеялся Монтэгю.—Они просто поймут, что я слушаю музыку.

— Но в оперу ходят вовсе не для того, чтобы слушать музыку,— возразил Оливер.

Это звучало шуткой, но в сущности дело обстояло именно так. По светским понятиям, посещение оперы было чрезвычайно важным событием, еще более важным, чем выставка лошадей, поскольку здесь собирались люди более изысканного круга и выставлялись напоказ еще более великолепные туалеты и драгоценности. Хозяевами здесь были представители великосветских кругов, так как в сущности оперный театр являлся полной их собственностью. Приходившим в театр подлинным ценителям музыки приходилось либо стоять где-нибудь в последних рядах, либо забираться на пятый ярус, под самый потолок, где было душно и жарко. О том, как мало значения придавали в свете самому спектаклю, можно судить хотя бы по тому, что опера обычно исполнялась на каком-нибудь иностранном языке и слова произносились так небрежно, что даже те немногие из зрителей, которые знали языки, не могли

их разобрать. В свое время один великий поэт посвятил всю жизнь тому, чтобы опера стала подлинным искусством, и, борясь во имя этого с обществом, едва не умер с голоду. Теперь, полвека спустя, его гений восторжествовал, и общество милостиво согласилось просиживать в темноте по нескольку часов и слушать семенные пререкания древнегерманских богов и богинь. Но в сущности общество интересовал только сам спектакль, эффектные костюмы, декорации, танцы, красивые арии, которые можно было слушать вперемежку с болтовней; от сюжета требовалось, чтобы он был несложный; чем больше пылких чувств, понятных без слов, тем лучше: ну, например, трагическая любовь красивой куртизанки, наделенной благородной душою, к блестящему светскому юноше или что-нибудь в этом роде.

Почти у всех зрителей в опере имелись бинокли, при помощи которых молодые люди могли приблизить к себе любую из этих роскошно одетых дам и спокойно и обстоятельно ее рассматривать. По слухам, в одном только Нью-Йорке было на двести миллионов долларов бриллиантов, и, по всей вероятности, все они были выставлены напоказ, за исключением тех, которые оставались еще в ювелирных магазинах. Ибо именно здесь они и выполняли единственное свое назначение — красоваться перед теми, кто пришел на них поглядеть. Среди находившихся здесь светских дам девять наиболее выдающихся носили драгоценные украшения общей стоимостью в пять миллионов долларов. Широкие колье, напоминавшие кольчугу, состояли сплошь из сверкающих бриллиантов. Здесь можно было увидеть выставленные напоказ бриллиантовые, изумрудные и жемчужные тиары (то есть украшения в форме венцов и корон), подставкой для которых служила обычно голова какой-нибудь почтенной матроны. Эти украшения ввела в моду одна из представительниц семьи Уоллинга, и теперь их носили все знатные светские дамы. Одна из них, которой представили в этот вечер Монтэгю, признавала только жемчуг; у нее были: черные жемчужные серьги стоимостью в сорок тысяч долларов, нитка жемчуга в триста тысяч долларов, брошь розового жемчуга в пятьдесят тысяч и два ожерелья, по четверти миллиона долларов каждое!

В этом постоянном упоминании стоимости вещей было что-то весьма тривиальное и грубое, но Монтэгю пришел к выводу, что от этого никуда не уйдешь. Люди из общества делали вид, будто они выше расчетов, будто их интересует только красота и художественные достоинства самой вещи; но получалось так, что они постоянно говорили о ценах, которые платили другие, и каким-то образом другие в свою очередь всегда знали о том, сколько платили они. В то же время эти люди умели позаботиться, чтобы публика и газеты были поставлены в известность и о ценах, которые они платили, и вообще обо всем, что они делали. Например, в программах оперного театра печатался план лож с именами владельцев их абонементов, так что любой мог узнать, кто в какой ложе сидит. Эти блестящие дамы в великолепных туалетах на виду у любопытной толпы выходили из своих экипажей, а кругом сновали сыщики. И сердце каждой из этих дам трепетало при мысли о том чудном мгновении, когда она войдет в свою ложу и все присутствующие, забыв и думать о музыке, устремят на нее свои взоры, а она откинет меха и ослепит их блеском своего великолепия.

Среди драгоценностей этих дам были и фамильные сокровища, известные в Нью-Йорке не одному поколению; в этих случаях стало входить в обычай оставлять настоящие драгоценности в сейфе, а надевать их точную имитацию из поддельных камней. Те дома, где хранились сокровища, никогда не оставались без присмотра сыщиков, а нередко бывало и так, что сыщики находились под контролем других сыщиков; и все же время от времени в газетах появлялись сенсационные сообщения об ограблениях. Тогда всех несчастных, на кого падало подозрение, без разбора хватала полиция, и их подвергали так называемым допросам «третьей степени», состоявшим из пыток, не менее изощренных и жестоких, чем во времена испанской инквизиции. Некоторые известные актрисы, учитывая, что эти сенсационные происшествия служили могучим средством рекламы, также обзаводились драгоценностями и время от времени сами инсценировали похищение своих драгоценностей.

В этот вечер, вернувшись домой, Монтэгю решил поговорить со своей кузиной о Чарли Картере. И тут обнаружилась несколько своеобразная ситуация.

Элис, оказывается, уже знала, что Чарли «испорченный» человек; но теперь он почувствовал отвращение к этой жизни и был очень несчастлив: ее красота и невинность тронули его, ему стало стыдно за самого себя, и он намеком признался ей, что был до сих пор во власти пагубных страстей...

Монтэгю начал понимать, как удавалось Чарли казаться интересной, привлекательной личностью: для этого он драпировался в мантию таинственной романтики.